Терапевт: Вы чувствовали тактильный голод?
Эдвард: О, Господи, я был просто помешан на этом. Но... Однажды я даже взобрался на крышу (смеется) без одежды, упал с крыши; это было здорово. Посреди ночи. Наконец мне удалось найти окно, через которое я смог залезть обратно в дом. Мысль о том, что меня могли найти утром, голым, вне дома, была слишком ужасна, чтобы даже (смеется) представить это, и поэтому я... в конце концов нашел окно, которое (смеется) разбил и попал в дом...
Терапевт: То есть вы чувствовали тактильный голод.
Рассказывая о своих сексуальных фантазиях, Эдвард говорит быстро и оживленно; другие его невербальные реакции также указывают на подъем энергии. Однако его мгновенный переход к рассказу псевдоюмористической, само-принижающей байки является способом защититься от силы своих чувств. Повторение терапевтом своего комментария снова приглашает его обратиться к внутреннему опыту.
Эдвард: О, да, да, я был, гм, серьезно...
Терапевт: Кто-нибудь держал вас на коленях? Кто-нибудь ложился рядом с вами, и засыпал, и крепко обнимал вас?
Здесь - историческое исследование и кое-что еще. Образы призваны стимулировать эмоциональную память. Это может быть память о том, какие чувства были связаны с этим опытом или с дискомфортом его отсутствия.
Эдвард: Нет. (пауза) Я пытаюсь подумать. У нас жили девушки по программе культурного обмена. У нас всегда жили эти девушки, с момента, когда мне было около двух лет, кажется; одна из них была просто замечательная. Ее звали Рене. Мне было 5 лет или около того. Она мне очень нравилась; она обнимала меня. Но однажды она ушла, потом она снова вернулась, и я на нее очень рассердился. Рассказывал всем, какая она толстая, и тому подобное, (смеется) Потому что она уехала на полтора года, а потом вернулась. Очень тяжело было простить ей то, что она ушла. И это было трудно еще потому, что они уезжали каждый год, знаете... и опять же, моя мать вроде как торжествовала по этому поводу, знаете. Это все равно что... у меня был очень близкий контакт с некоторыми из этих людей, а потом они внезапно исчезали, знаете - «попрощайся с Дорис», знаете, говорила моя мать.
Вот еще одна история, поддерживающая основное сценарное убеждение Эдварда о том, что «людям нельзя доверять». Рене и Дорис оставили его, а его мать устроила это и получала от этого удовольствие. Если он сблизится с кем-то и позволит себе нуждаться в ком-то, ему снова сделают больно. И ему будет больно вдвойне: из-за оставленности, а затем из-за того, что мать радуется его боли.
Терапевт: А ваш отец, он как-то уравновешивал эту ситуацию? Он...
Эдвард: Не в моем случае. Потому что я был... нас было четверо мальчиков, и я был таким, как бы... было негласно принято, что я был похож на нее, и значит, я в ее команде. Как к этому пришли, я не знаю, но всегда говорили, что я был «Купером», понимаете, таким, как она - это ее девичья фамилия, знаете, - и поэтому я был... Одним из моих больших, гм, моих больших страхов было то, что они разбегутся, потому что у них были очень, очень конфликтные, сложные отношения; и они расстались где-то на три месяца - когда мне было около 10 лет, примерно на три месяца; они говорили о разводе. Одним из моих страхов было, что я останусь с ней. Я очень этого боялся. Я очень не хотел, чтобы меня оставили заботиться о ней, в то время как другие - остальные два - потому что четвертый родился гораздо позже...
Терапевт: Вы продолжаете возвращаться к этому предподростковому периоду как значимому для вас. Друг, который сказал, что вы часто пели. Когда вы говорили, что ваша жизнь начала рушиться примерно после 10 или 10 с половиной лет. Раздевание. И вы рассказали о том, что ваши родители расстались на какое-то время, когда вам было 10, и что вы боялись остаться с ней.
Фокус на предподростковом периоде слишком всепроникающий, чтобы его игнорировать. Терапевт просто подчеркивает это; если Эдвард захочет развить эту тему, он сможет это сделать. Однако, как мы видим, Эдвард уделяет больше внимания тому, что произошло между ним и его матерью, и именно об этом он продолжает говорить.
Эдвард: Да... как-то мы ехали на машине; она сказала мне, что мой отец собирается уйти от нее. И мы ехали дальше, где-то рядом... где-то рядом с рекой. И, гм, я помню, как она говорила с такой фальшивой радостью: «Что ж, мы больше не сможем плавать на яхте. Но, возможно, мы сможем; возможно, вместо этого мы все сможем начать кататься на коньках». И я подумал: «Ох, к черту коньки», знаете. Боже, как я не любил кататься на коньках. Ты просто падаешь на пятую точку и сдираешь локти и тому подобное. И я помню, как напряженно думал о своем желании, чтобы нижняя часть машины просто открылась и я выкатился на дорогу, а она бы пусть ехала дальше одна, знаете. Я определенно не хотел там находиться...
Терапевт: Сбежать или наказать ее?
«Угрюмость» Эдварда, несомненно, несет в себе много гнева. Эдвард свободно говорит о своем гневе в адрес матери. Но был ли этот гнев сознательным в предподростковом возрасте, и проявлялся ли он в желании давать сдачи? Или же он оставался скрытым и замещался ощущением потребности оставить территорию и избежать боли?
Эдвард: О, я не думаю, что чувствовал что-либо, я просто хотел выбраться оттуда. Не помню, чтобы я считал это наказанием; я просто хотел, чтобы нижняя часть машины отвалилась.
Терапевт: Сбежать.
Эдвард: Я точно чувствовал, что не хотел... быть частью этой искусственной радости, ее фальшивого веселья, что, мол, «Мы вместе и с нами все будет в порядке... нам не нужен твой отец», и я думал... о, чувство, гм, я чувствовал, что должно случиться что-то плохое. Я чувствовал что-то... Долгое время я чувствовал - и, возможно, это чувство все еще со мной - «Я не хочу оставаться с ней один», знаете. Я не выносил, когда она... знаете, она была очень жестокой - Боже правый, она начинала - «Высуши мне волосы», знаете - Господи, чертов... Знаете, я был как настоящий псих, просто сума сходил. Я хотел выпороть ее, представляете? Чем быстрее мне удавалось вывести ее из ванной и, понимаете, чтобы больше не терпеть это мытье меня или что-то такое, тем было лучше. Она чистила нам уши, крааааах! Просто дурдом, представляете?
Терапевт: Мне жаль.