Я посмотрел вниз, мне показалось, что в нее попала стрела, но я не видел никаких разрывов на ее рубашке.

– Ты не знаешь, – проговорила она. – Торстейн… – Она снова стукнула меня по груди тыльной стороной. – Бедный Торстейн. Ему никто не рассказал…

Она опять ударила меня, уже сильнее. И снова ударила, уже другой рукой. Улыбка исчезла с ее лица. Она барабанила по мне кулаками. Я схватил ее за руки и прижал к себе, вся напряженность ушла из ее худенького маленького тела, из ее груди вырвался стон, и она прильнула ко мне.

В тот день в лесу разбушевалась непогода. Мы с Сигрид соорудили себе укрытие из стволов деревьев и лап ели, а лошадей привязали поближе к костру. Я был привычен к холоду, но вот Сигрид приходилось нелегко. Да, у нас была специальная кожаная одежда и шкуры, но жуткий холод, разыгравшийся в тот день, был силен как никогда. В какой-то момент я подумал, что Сигрид и лошади его не переживут. Датским топором я повалил четыре дерева: две наполовину засохшие березы и два бука. Из них я сделал большой костер, который мог бы обогревать нас с головы до ног, когда мы ляжем спать. Я подвел лошадей вплотную к костру, потому что на ветру они бы погибли. Мы растопили снег в бересте, и я дал сначала попить животным. Фенрира я прижал к себе, бедный пес весь был покрыт инеем. И мы стали ждать.

Весь день и часть ночи бушевала непогода. Я смотрел за Сигрид и животными, но в конце концов меня, видимо, сморило, и я заснул, потому что когда я проснулся, было уже светло. В подлеске ветер сдул весь снег, если не считать нескольких сугробов, образовавшихся за стволами деревьев и бугорками. Повсюду валялись поломанные ветки и сучья, деревья были вывернуты с корнями вместе с огромными мерзлыми кусками дерна. Лошади стояли, перебирая ногами с другой стороны костра, в котором еще не погас огонь. Сигрид подвесила берестяную плошку, чтобы та обсохла.

В то утро я рассказал Сигрид, куда мы должны были поехать. Как я и ожидал, эта идея ей совсем не понравилась. Она сидела сгорбившись возле костра, пока я готовил лошадей. Ее привезли именно к Свейну Вилобородому, когда она оказалась в Дании как рабыня. И сейчас – неужели я хотел отвезти ее обратно?

Она хмурилась и молчала весь день. Я ехал впереди и постоянно поглядывал назад через плечо. Но Сигрид ехала за мной, она не пыталась убежать. Возможно, она это сделала бы, если бы в лесу не было так холодно и если бы все еще не опасалась погони Роса и его людей за нами. Скорее всего, она думала, что со мной было безопаснее, чем одной.

Больше мы не увидели Роса с дружинниками, и я подумал, что они, вероятно, вернулись в Вейтскуг. Мы были одни в лесу, падал снег, прошло еще два или три дня, и Сигрид оживилась, выпрямилась в седле и начала разговаривать со мной. Она считала, что пора было начать охотиться, и ей не терпелось посмотреть, насколько хорошо я стрелял из лука. На снегу были видны следы зайцев, изредка нам попадались лесные птицы и голуби на верхушках деревьев. В какой-то день мы вышли к березовым зарослям, корни берез были выдраны, и там лежал помет дикого кабана, от которого еще шел пар. Я взял лук и пошел по следам внутрь леса, ниже каменистой осыпи в овраге, где стоял заиндевевший папоротник, и увидел целое стадо, которое с диким визгом пустилось в разные стороны. Там были и молодые кабанчики, и матерые свиноматки, и огромный кабан с клыками, который понесся прямо на меня, попав клыком по моей поврежденной ноге, опрокинул меня на спину, как будто я был былинкой, и пронесся дальше.

Сигрид думала о своем, когда я хромая вернулся. Она спросила, что произошло, и я сказал, что упал. Потом забрался в седло, и мы поехали дальше.

Говорят, ожесточение может разрушить человека. До того момента я спокойно принимал удары судьбы, но та боль, которую я испытал в тот день, что-то перевернула во мне. В некотором смысле, это было странно, потому что мне было не так уж и больно, рана не кровоточила. Но пока мы ехали, я все думал о тех страшных событиях, которые произошли в моей жизни: об отце, которого убили, о Бьёрне, погибшем от рук людей Сигвальди. Я проклинал того, кто изувечил мне ногу, сделав меня хромым, я желал ему вечных мук в ледяных чертогах Хель. Никогда больше я не смогу бегать, как другие люди, моя нога всегда будет волочиться. Да, я не в первый раз чувствовал эту горечь утраты, но тогда впервые во мне возникла такая жгучая жажда отомстить всем, кто разрушил мою жизнь и жизнь моих близких. Мне было важно проговорить эти слова вслух, хотя бы шепотом, потому что я не был уверен, что Один сможет узнать о моем желании, если оно будет только в моих мыслях.

– Всеотец в золотых чертогах… Даруй мне возможность отомстить злодеям…

Как потом оказалось, я выбрал удачное время, чтобы уехать из Вейтскуга. Выпало еще не так много снега, но почва уже подмерзла, став твердой, поэтому передвигаться было легко. Мы спокойно скакали по болотам и озерам, если бы мы выехали раньше, то нам могло потребоваться несколько дней, чтобы их объехать. Одним утром, когда мы были в полете стрелы от лагеря на ночь, лес перед нами расступился, и мы оказались на своего рода просеке, шедшей с юга на север. На ней были видны наполовину заметенные следы от копыт, когда я спрыгнул с лошади, наклонив голову набок, я увидел углубление от колеи под снегом. Мы вышли на дорогу.

Я слышал про дороги, которые прокладывали сёрланнские конунги и кайзеры, и я понял, что это была одна из них. Мы поехали по ней на север, потому что по ней было легче передвигаться, чем по лесу. Мой лук был наготове в седле вместе с колчаном, я прислушивался к голосам или топоту копыт, но не слышал ничего, кроме стрекотания сорок на верхушках деревьев, фырканья лошадей на морозе и шороха падающего с веток снега.

В те дни мы с Сигрид не говорили много. Когда в сумерках разбили лагерь, я первым делом пошел в лес, чтобы найти сухие деревья и трут; последний я сделал из трутовика, которого там было много. Я срубил деревья датским топором, обвязал их веревкой, и Вингур повез их в лагерь. Нога, которая раньше хромала, больше не болела, Вингур стал самым сильным жеребцом, которого мне когда-либо доводилось видеть. Если бы я был таким же, как он, если бы мое бедро перестало беспокоить меня, я бы не просил о многом в жизни. Может, только о том, чтобы Бьёрн выжил, чтобы ему удалось спастись в тот день…

Сигрид очень переживала из-за того, что мы ехали в королевство Свейна Вилобородого. Это было видно по ней, она постоянно была в своих мыслях, а ее голубые глаза все время обращались к огню. Я намекнул ей, что там мы будем в безопасности. И хотя мы собирались к датскому конунгу, но я же не сказал, что мы там останемся? Я мог бы построить лодку, и мы могли бы отправиться в море к Оркнейским островам, обратно к ее семье. Она ведь хотела этого? Сигрид лишь кивала головой, когда я говорил ей об этом, как будто ее это совершенно не волновало.

Хотя нам еще не попадались люди и постройки, скоро это должно было измениться. Ту дорогу, по которой мы теперь ехали, датчане называли Воинской дорогой, потому что по ней конунги и хёвдинги водили целые армии на грабежи и обратно. Сейчас дорога в основном использовалась торговцами и гонцами, и спустя несколько дней мы увидели первое место для привала. На раскорчеванном участке справа от дороги стоял длинный дом с прогнувшейся посередине крышей, конюшня и хлев. Мы увидели двоих мужчин: один в мохнатой шапке махал нам здоровенным волосатым кулаком, а у второго за спиной был длинный лук.

Мы с Сигрид хотели проехать мимо, но эти двое обратились к нам на наречии, напоминавшем датский, и я решил узнать, далеко ли еще до Даневирки.

Наших лошадей поставили в конюшню, дали им сена, а нас пригласили в дом. Компания там собралась разномастная: десяток мужчин и женщин, одетых в кофты из грубой шерсти, некоторые со старыми ужасными шрамами; у одного не было половины лица, у другого торчал обрубок там, где должна быть рука. Этот обрубок лежал на столе, пока мы с Сигрид ели, и нам было видно, как двигаются кости под тонкой кожей всякий раз, когда он двигал рукой. Не просто так мне постоянно подливали много крепко сваренного пива в тот вечер. Там были и подростки, одна девушка, но вскоре они ушли спать на койки возле стены, следом за ними стол покинули женщины, остались сидеть лишь четверо мужчин. Сигрид не пила, она молча сидела рядом со мной, держа под накидкой свою руку на ноже, она уже поняла, почему нам была оказана такая честь. Тот, с обрубком вместо руки, показал рукой, в которой он держал кружку, на меня. Пора платить, сказал он. Я понял, что не из гостеприимства эти люди пригласили нас. За приют, еду и пиво они хотели получить плату.

– У тебя же есть серебро, – проговорил он, похлопывая себя по поясу. – Такой воин, как ты? Уверен, что на юге тебе хорошо платили. Бурицлав, может? Мы слышали, что йомсвикинги несут службу у него.

У меня не было серебра. В моем кошельке, висевшем на поясе, не было ничего, кроме камня, подаренного мне Бьёрном, и я не собирался с ним расставаться.