– Вот ты и показала свое истинное обличье, тварь. – И подстегнул коня.

Стар был жрец. Хрупки стали его кости, неловки руки, нецепок взгляд. Но на один-единственный последний удар его хватит!

Иссохшая рука подхватила брошенную кем-то рогатину. Дед несся во всю прыть, не разбирая, друзей калечит или врагов. Да и не было у него друзей. Вот уже полвека как не было. Одна только отрада оставалась – младшие доченьки, близняшки, единственные, кто не таил злобу на деда. Конь хрипел, хотел свернуть, сбежать от страшной ведьмы, но крепко держала поводья опытная рука. Жрец замахнулся… Вот-вот сорвется в полет рогатина…

– Батька!

Нет, не остановят его сыновья. Посадник и сами боги не остановят! И вдруг морщинистые пальцы разжались сами собою. Седло перестало держать седока, жрец накренился, хватаясь за грудь, и свалился.

На землю он упал уже бездыханным – не выдержало измученное сердце. А может, попросту срок пришел, как знать? Сыновья бросились подымать, да полноте! Из Тени никому не суждено воротиться. А хозяйка леса вошла в силу. Позади распахнутых крыльев взметнулась живая тень – сам Лес защищал дочь. Снег таял, хлюпала мягкая земля под копытами, сбрасывали саван елки, верещали птицы и звери. Выкапывались лесные нечистики, поднимались из сырой земли белые длани мертвянок. Нынче Безлюдье проснулось, куда там зиме супротив него выступать!

Твари, каковых никто из молодцев не пожелал бы встретить, вырастали с ними рядом. Мохнатые, рогатые, зубастые… Они не отряхивались от прелой листвы и не убирали из шерсти щепок. Да они и были единым целым с листвой, сучьями, деревьями, болотом, небом. Собаки, словно в издевку, не бросались на нечисть, а припадали на передние лапы, виляли хвостами – играли! И не было им дела до того, что людей крутят живые ветви, что хозяева намертво врастают в землю кто руками, кто ногами, обращаясь деревьями. Вот прямо с елки прыгнул на голову одному из сыновей жреца лохматый комок. Молодец завертелся волчком, пытаясь сбросить, брат ринулся помогать, упали… А поднялись двумя серыми вол ками. Мал орудовал мечом направо и налево, нечистики отпрыгивали, но нападали вновь, а Боров…

Йага опустилась на землю, впившись когтями на лапах в позеленевшие кочки. Наклонила голову набок, раздумывая. Всего больше толстяк походил на раздувшегося утопленника – такой же бледный, и кажется, что вот-вот лопнет.

– Поми-и-илуй! Госпожа! Пом-м-милуй!

Он отползал назад, но Йага преследовала. Когда Боров уперся лопатками в забор, она наклонилась к нему.

– Помилуй, хозяйка! – По жирным щекам текли слезы, нос пускал зеленые пузыри. – Ведаю, ты только выглядишь страшно! Неужто и в самом деле чудище? Помилуй!

– А ты? – спросила Йага.

Она накрыла его крылом и отстранилась. И вовсе не удивилась, когда нос Борова вздернулся и превратился в пятачок. Уши заострились, пальцы срослись, становясь копытами… Боров и есть боров. Кем бы ни прикидывался.

– Помилуй! Помилуй! Ты же не злая!

– Не злая, – согласилась Йага. – Справедливая.

Гончие почуяли добычу прежде, чем Боров осознал случившееся. Псы, которых он сам обучал бросаться на зверя, накинулись на хозяина. Добыча!

Возле самой избы Мал Военежич боролся с лесным дедом. И унизительной была та борьба! Посадник орудовал мечом, словно тот был продолжением его тела, но как победишь существо, сотканное из всего сущего в лесу? Стоило разрубить один ствол, как дед сплетался из ветвей другого и тянул множество рук к воину.

Йага прошла мимо. Там, за калиткой, укрытый кровавым плащом, лежал проклятый. Подле медвежьей туши лежало три молодца – дорого Рьян продавал каждую каплю руды. Но и сам не уцелел. Из правого бока торчало копье, задняя лапа держалась на одной лишь шкуре, разорвано ухо. И тяжело, с бульканьем вздымалась грудь. Вздымалась!

Йага села подле него, прижала к животу оскаленную пасть.

– Рьян! Ты только не умирай, пожалуйста!