Йага подошла, а тропка из молодой травы проросла за нею. Выпускали бутоны цветы, просыпалась мошкара, удивленно выкапывались мыши. На лужайку опустилась весна, а по самой ее кромке валил пушистый белый снег. Он плотной занавесью укрывал влюбленных, глушил звуки.

Она положила ладони на плечи Рьяна и скользнула к груди, распахнула телогрею и прильнула губами к подбородку – куда доставала. Сердце забилось пойманной птичкой. Девка прижалась к его груди, чтобы не глядеть в глаза. Пришло время. Боле некуда деваться. Она выпалила:

– Я тебя люблю!

И зажмурилась, не зная, плакать или смеяться. Грудь молодца стала каменной. Ни вздоха, ни удара сердца – ничего. Ровно умер.

А потом родился заново, подхватил ее на руки и закружил.

Он целовал ее. Горячо, сильно, больно. Все вокруг стало Рьяном. Трава под бедрами, сдавливающий грудь воздух, редкие снежинки, чудом залетающие в их весну и каплями дрожащие на коже.

Девица изогнулась дугой, подставляясь жадным губам, вцепилась в рыжие кудри, и проклятый зашипел от боли и страсти. Синие глаза, руки, губы, трава, воздух – все ласкало ее и было ею. Где-то далеко шуршала черная чаща, а с другой стороны, у городской стены, облизывал угли, извивался пламень костра. И они, та и другой, тоже были ею.

Мало! Боги, как мало стало всего, что наполняло ее! Ведьма ухватилась за плечи северянина, и проступившие на пальцах когти прорезали рубаху. Она оказалась сверху. Прямо когтями рванула остатки одежды, царапая кожу и виновато зализывая тонкие алые борозды, расчертившие рисунки на груди. А он лежал, боясь пошевелиться, вздохнуть боясь от счастья.

– Мой… Мой! – прорычала Йага.

Он сомкнул объятия, прижимая любимую.

– Твой…

Пурга закрутилась в тугой узел, но на поляне царила весна. Взвыл ветер, заглушая стоны. Закачался лес и запел город. Все едино, все! Людье и Безлю дье. Зверь и человек. Лесной огонь и северный лед. Кровь и наслаждение. Женщина и мужчина. Она закричала, а он мигом позже. И мир раскололся на белые пушистые снежинки, а больше ничего не было.

Глава 20

Маленькая смерть

Дай Рьяну волю, он бы вовсе не выпустил лесовку из объятий. Домой нес ее, обессилевшую, на руках, а ведьма доверчиво льнула к нему и щекотала шею кончиками пальцев.

Загулявший Рад вернулся немногим позже них и, застав влюбленных в одной постели, отчего-то болезненно скорчился. Рьян слышал, как усмарь плотнее притворил дверь и на цыпочках ушел в свою комнатушку, а там не то споткнулся обо что-то, не то намеренно свалил. Но для проклятого Рада не существовало. Не существовало ни избы, ни Чернобора, ни всех Срединных земель. Была только Йага, жмущаяся к нему обнаженной кожей и не отстраняющаяся, когда северянин, не в силах сдержаться, ласкал ее, утомленную, ладонями. Она уснула крепко, а он так и пролежал рядом, не веря в случившееся, и лишь раз ненадолго забылся, но во сне привиделось, что дочь леса куда-то ускользает от него, и сон сгинул.

Едва дождавшись утра, Рьян припал к ее губам прежде, чем ведьма открыла глаза. Ну как минувшее забылось, и колдовка вновь напомнит, что принадлежит одному лесу? Но она ответила и не оттолкну ла его ни когда жадные руки сжали бедра, ни когда Рьян навис сверху, ни когда взял ее, с трудом сдерживая бушующее безумие. Она на миг скривилась.

– Больно?

Йага замотала головой и обхватила его ногами.

Когда в светелке стало душно, а Рьян, смахнув со лба мокрые волосы, откинулся на подушки, Йага положила голову ему на грудь. Ноготь чертил дорожку через рисунки на теле, терялся под одеялом и снова повторял узор родовой метки северянина.