На экране высвечивается вызов: «ДОРОЖНО-ТРАНСПОРТНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ, МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК НЕ ДЫШИТ». Мы едем по отдаленной проселочной дороге и обнаруживаем юношу, лежащего на земле рядом с велосипедом. Он не дышит, а сердцебиение отсутствует. У него нет заметных травм, велосипед цел, поэтому мы предполагаем, что парень катался, сердце неожиданно остановилось, он упал и умер.

У футболиста «Болтон Уондерерс» Фабриса Муамбы несколько лет назад произошла остановка сердца прямо на поле, и у нашего пациента, возможно, тоже была кардиомиопатия, заболевание сердечной мышцы, из-за которого сердцу тяжело доставлять кровь ко всему телу. Как бы то ни было, работники скорой помощи не могут опускать руки. Велосипедисту всего лишь лет двадцать, поэтому мы сделаем все, что в наших силах. Вскоре к нам подъезжает еще один автомобиль скорой помощи, мы просим прислать вертолет и работаем с этим парнем более часа. Нет смысла помещать его в автомобиль и везти в больницу, потому что проведение СЛР в движущейся машине практически невозможно. К сожалению, автомобили скорой помощи не оборудованы специальной подвеской, поэтому одной поездки может быть достаточно, чтобы прикончить пациента. Чтобы понять, о чем я говорю, представьте, как вы жонглировали бы мячиками, стоя в фургоне, который поворачивает на скорости 110 километров в час.

Мы вводим трубки в горло пациента, делаем ему компрессии грудной клетки, обеспечиваем поступление кислорода и вводим всевозможные препараты, но приближаемся к временной отметке, когда реанимационные мероприятия пора остановить. Нам всегда неприятно прекращать попытки спасения, особенно когда мы имеем дело с молодыми пациентами. Однако в любой работе логика в определенный момент должна брать верх над эмоциями. Мы звоним начальнику, рассказываем, что сделали, он все обдумывает и принимает решение прекратить реанимационные мероприятия. Пациент находится в задней части автомобиля скорой помощи, и никто не хочет отходить от него первым. Тем не менее в итоге приходится признать, что бедного паренька уже не спасти.

Прекратив реанимационные мероприятия, мы могли бы довольно легко установить личность велосипедиста. У него в кармане лежит телефон, который можно разблокировать с помощью отпечатка пальца владельца. Стоит ли нам делать это, чтобы сообщить о случившемся его близким, или подобное можно расценить как нарушение конфиденциальности? Один из моих коллег замечает, что в прошлом работников экстренных служб наказывали за это, поэтому мы решаем не трогать телефон. (Я бы хотел отметить, что у каждого на экране блокировки должна быть важная медицинская информация об аллергии и хронических заболеваниях, которая будет видна без введения пароля.)

Проводя СЛР, мы не смотрим пациенту в лицо. В такие моменты он становится усредненным человеческим существом, нуждающимся в нашей помощи. Мы находим ритм и делаем то, что должны. Однако по пути в морг до меня вдруг доходит, что я знаю велосипедиста: он брат моего друга.

Словно в тумане, я наблюдаю за тем, как брата моего друга перекладывают на стол, помещают в холодильник и помечают ярлычком. Я впервые работал со знакомым человеком. Это ужасное чувство. Я не знаю, стоит ли мне сказать другу, что я был рядом с его братом, когда тот умер. В учебниках нет рекомендаций о том, как поступать в таких ситуациях, к тому же у меня не так много времени, чтобы принять решение. Мы с напарником выходим из морга, завариваем чай, не пьем его и сразу отправляемся на следующий вызов.

Только через год я сказал своему другу, что был тогда рядом, и извинился, что не признался в этом раньше. Я объяснил, что не знал, стоило ли мне об этом рассказывать. К счастью, он все понял. Моему другу было приятно, что мы с коллегами сделали все возможное, чтобы попытаться спасти его брата. Разговор облегчил тот факт, что мы успели выпить пива.

Когда-то я сказал себе: «В тот день, когда застегну пакет с телом знакомого человека, я уйду с работы», однако наутро после неудачной попытки спасти брата друга я снова сел в автомобиль скорой помощи, делая вид, что ничего не произошло. Я двигался вперед и сохранял спокойствие, но только снаружи.

Иногда, когда люди спрашивают, кем я работаю, я что-нибудь выдумываю. Могу ответить, что тружусь в колл-центре или продаю мороженое. Если скажу, что работаю в скорой помощи, они наверняка сразу поинтересуются, что было самым ужасным из всего, что мне довелось увидеть. Мне не очень хочется об этом говорить в пабе, где я тихо выпиваю, или на свадьбе. Обычно я отвечаю: «Поверьте, вы не хотите это знать». Если человек настаивает, я могу пожаловаться на недостаток обеденных перерывов. После этого интерес ко мне обычно снижается.

Людям любопытны страшные вещи, поэтому жестокие преступления и серийные убийцы привлекают их внимание. Многие думают, если мы подписались на эту работу, то легко смотрим на всякие ужасы. Но что, если бы мы были с ними откровенны? «Однажды у меня на руках оказалась избитая маленькая девочка, и я слышал, как хрустят ее сломанные кости». Что люди сказали бы на это?

Никто не хочет меня задеть, это просто природное любопытство, однако людям следует иметь в виду, что человек, с которым они разговаривают, может быть травмирован страшными вещами. Это то же самое, как спросить у солдата, сколько людей, разорванных снарядами, он видел. Последнее, чего мы хотим, – это снова переживать забытые кошмары во время отдыха с человеком, которого едва знаем.

Коллега однажды сказал мне: «Работа в скорой помощи похожа на заполнение альбома с марками. Большинство вызовов будут занимать уголок страницы, но некоторые – всю ее целиком. Когда альбом заполнится, эта работа будет уже не для тебя». Сотрудник скорой помощи вовсе не хочет перелистывать этот альбом с едва знакомым человеком в пабе, но он должен уметь это делать со специалистом по психическому здоровью. Когда вы разговариваете с последним, вам «позволено» излить душу и расплакаться, однако в баре этого делать не стоит.

Забавно, но, когда я провожу беседы со школьниками (а я обожаю это делать, жаль только за это не платят), они задают практически те же вопросы, что и взрослые. Маленькие мальчики, как и взрослые мужчины, спрашивают, с какой скоростью едет автомобиль скорой помощи. (Не быстрее 140 километров в час, если, конечно, мы не мчимся с холма, подгоняемые ветром.) Детям я обычно отвечаю, что он едет так же быстро, как гоночный автомобиль. Им тоже любопытно, что было самым страшным из всего, что я видел. Полагаю, интерес к ужасам, которые могут произойти с человеческим телом, у нас врожденный. Когда этот вопрос задает маленький ребенок, я отвечаю, что однажды видел, как человека тошнит. Если я действительно хочу взволновать аудиторию, то рассказываю, что видел, как одного человека вырвало дважды.

Думаю, это могла бы быть забавная сцена из фильма. Представьте работника скорой помощи в исполнении, например, Хью Лори перед кучей детей, которые сидят на полу, скрестив ноги. Один из них поднимает руку и спрашивает: «Что самое страшное вы видели?»

А Лори прищуривается и без колебаний отвечает: «Ну, на прошлой неделе нас вызвали на место групповой аварии. Одному человеку оторвало голову, а его друг вылетел из машины через лобовое стекло…»

Дети начинают плакать, а строгий учитель подбегает и прерывает работника скорой помощи. Не беспокойтесь, я никогда так не делаю, однако иногда мне хочется рассказать обо всех ужасах взрослым, которые больше знают о жизни.