Рядом с домом идет тропинка, поэтому мы пробираемся по ней через сорняки и свисающие ветви, неся тяжелое оборудование. Мы подходим к полуразрушенной деревянной калитке, открываем ее, снова пробираемся через траву и кучи мусора, стучим в заднюю дверь и кричим: «Скорая помощь!» Ответа нет.

Я дергаю дверь, но она заперта. Мы начинаем сомневаться, тот ли это дом. Вдруг слышим тяжелый топот ног по лестнице. Дверь открывается, и мы видим крупного мужчину с обмякшим ребенком на руках. За ним стоит еще один ребенок лет трех. Несколько секунд мужчина просто стоит и таращится на нас, словно мы пара коммивояжеров. Наконец он говорит: «Заходите, парни» – и бросает мне в руки девочку так, словно это стопка грязного белья или банка пива.

Взглянув на ребенка, я сразу понимаю, что у этой девочки лет двух чудовищные травмы. Ее лицо и ноги черно-синие, глаза полуоткрыты, зрачки расширены, а дыхание шумное и медленное, что всегда плохой знак. Она абсолютно сухая, и это значит, что история о падении в душе выдуманная. Пол говорит: «Она в очень плохом состоянии». Я взглядом показываю ему, что нужно ехать быстрее.

Мы говорим мужчине собираться как можно скорее и взять с собой второго ребенка. Я передаю пациентку Полу, который чувствует, как щелкает внутри ее тела: кости сломаны. Мы оба знаем, что нечто страшное не было сказано, но не можем произнести это вслух. Нам нужно попытаться спасти жизнь и оставить все остальное полиции. Пара автомобилей начинает сигналить: водители беспокоятся только о себе, а не о маленькой девочке, которую мы пытаемся спасти. Эгоизм некоторых людей зашкаливает. Они не видят, что именно мы делаем, но это не имеет значения.

Я включаю рацию и говорю: «Ребенок в критическом состоянии. Без сознания. Нас должна встретить вся команда». Мы с Полом так часто работаем в паре, что научились понимать друг друга без слов. Мы делаем все возможное, но вскоре девочка перестает дышать. Я везу ее в больницу так быстро, словно еду на угнанной машине, но дорога занимает целую вечность. Все это время я думаю о том, что эта девочка сильно напоминает мне собственных детей: голубые глаза, светлые волосы…

Когда мы приезжаем в больницу, нас ждет вся бригада: медсестры, врачи и анестезиолог. Мы рассказываем то немногое, что известно, и перечисляем, какие процедуры провели. После этого девочку у нас забирают. Всегда приятно наблюдать за тем, как высококвалифицированные медицинские специалисты работают вместе, словно разные детали одного ладного механизма. Им удается интубировать девочку и стабилизировать состояние, но травмы настолько серьезны, что ее самочувствие может быстро ухудшиться. Поэтому медики вызывают вертолет, чтобы перевезти ее в специализированную больницу в другом городе. Мы с Полом сопровождаем пациентку к вертолету и наблюдаем, как он взлетает, а затем медленно возвращаемся в отделение неотложной помощи, не говоря ни слова.

В больнице к мужчине присоединилась мать девочки. Врачи уже сказали им, что ситуация тяжелая, но парню, похоже, все равно. Мать, наоборот, в панике. Насколько я понял, этот мужчина – новый бойфренд матери, который присматривал за детьми, пока та была на работе. Врачи соглашаются с тем, что такие травмы не могли быть получены в результате падения, поэтому я звоню в полицию, сообщаю о наших подозрениях, и они незамедлительно начинают серьезное расследование. Мы даем показания и уходим, а мужчину вскоре арестовывают.

Мы едем на станцию скорой помощи в полной тишине. Приехав, оба решаем, что уже не в состоянии что-либо делать сегодня. Мы достаточно поработали, пора домой. За десять лет службы здесь я ни разу не был настолько грустным и изможденным.

Дома я не мог забыть, как маленькая девочка у меня на руках, вся покрытая синяками, хрипела и задыхалась. Это была невинная малышка, которая должна играть в саду или веселиться с друзьями. Я не могу не размышлять об очевидном равнодушии мужчины. Несколько часов просто сижу на диване и думаю: «В каком испорченном мире мы живем».

Я рассказал жене о произошедшем, и она пригласила меня выпить чаю в кафе, чтобы немного отвлечь. Той ночью я не мог уснуть, снова и снова прокручивая в голове произошедшее. Все ли я сделал правильно? Мог ли я сделать что-то еще? Я все еще чувствовал стоявший в доме запах горелых тостов и пережаренных овощей. Я вспоминал лицо другой девочки, которая смотрела на нас. Меня преследовали воспоминания о черно-синем маленьком теле. Я не мог выбросить все это из головы.

На следующий день я спросил Пола, как он себя чувствовал. Мне показалось, что он в порядке. Не хотелось грузить его, поэтому я сказал, что у меня тоже все хорошо. Однако это было совершенно не так, и вечером я не мог взять себя в руки, а просто сидел и таращился в телевизор. Не смотрел телевизор, а именно таращился на него. Картинки в моей голове становились все живее. Когда мне наконец удалось заснуть, мой разум попытался собрать пазл. Я увидел, как мужчина избивает плачущего ребенка, и картина стала еще более жестокой. Я проснулся мокрый от пота, и мне казалось, что сердце сейчас выпрыгнет из груди. В итоге я стал отчаянно бороться со сном.

После двух выходных я вернулся на работу, но был тише, чем обычно, не смотрел людям в глаза и избегал разговоров. Вероятно, я подсознательно посылал людям сигналы о том, что мне нужна помощь, но никто ничего не сказал. Что в этом удивительного? Вероятно, коллеги думали, что мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя после особенно сложного вызова.

В действительности я стремительно летел на дно глубокой темной пропасти, и мир остался у меня над головой. Если я не прилагал усилий, чтобы сконцентрироваться на конкретной работе, у меня перед глазами возникало лицо несчастной избитой девочки. Меня поглотило чувство вины, и я больше ни на что не обращал внимания. Когда приходил домой, мне становилось еще хуже. Даже топот детских ног напоминал мне о том, как мужчина шумно спускался с лестницы.

Нас не учили справляться с подобными ситуациями, и мне было не с кем поговорить, поэтому я прятал свою душевную травму и страдал молча. Мне следовало обсудить случившееся с женой, но я не хотел перекладывать на нее свои проблемы. Будучи главой семьи, я должен был взять себя в руки. Моя жена всегда была готова выслушать, но она не работала в скорой помощи, поэтому я думал, что она меня не поймет. Когда я узнал, что мужчину обвинили в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью, я надеялся, что мне станет легче, но на самом деле стало только хуже. Я обозлился. Каждый раз, когда я вспоминал его мерзкое лицо, мне хотелось кричать.

В культурном отношении немногое изменилось с тех пор, как меня ударили ножом. Умение держать все в себе считается благородной и достойной чертой. Если вы мужчина, вспомните, когда в последний раз друг подходил к вам и спрашивал: «Как жизнь? У тебя все нормально? Хочешь о чем-нибудь поговорить?» Когда в последний раз друг вас обнимал? Это происходит гораздо реже, чем нужно. Часто люди не рассказывают о своих проблемах из страха, что их не поймут. И мне кажется, это особенно касается сотрудников экстренных служб, относится к врачам, медсестрам и солдатам.

Это ужасно неприятно, когда ты раскрываешь душу человеку, а он отвечает тебе безразличием: «О, звучит ужасно. Но давай не будем драматизировать, ладно?» Я не могу никого винить. Меня тоже не очень интересуют трудности, с которыми сталкиваются представители других профессий, и я предполагаю, что они так же не хотят их обсуждать.

Когда меня изредка спрашивают, как дела на работе, хочется ответить: «Ну, я вижу больше мертвых людей, чем вы можете себе представить. Я видел парня, который дымился, когда его достали из горящего дома. Я чувствовал тепло, исходящее от его тела, и ощущал запах горелой плоти». Истории, поразившие меня до глубины души, нелегко рассказывать знакомым: «Кружку пива и картошку фри, Тревор. Когда ты вернешься, я расскажу тебе о мертвом мужчине, лежавшем лицом в луже, а потом мы поиграем в автоматы».

На работе я стал настолько отстраненным, что практически перестал разговаривать. Я перестал играть с детьми. Мне казалось, будто кто-то нажал выключатель, и я стал ходить во сне. Это нехорошо, когда нужно спасать жизни. Потом я услышал, что девочка умерла и мужчину обвинили в убийстве. Это еще сильнее подтолкнуло меня к краю пропасти.

Я начал много пить, обычно в одиночестве, чтобы справляться с тревожностью и быстро засыпать. Это не помогло. До передачи дела в суд нужно было ждать три месяца, и чем ближе становилась эта дата, чем сильнее я боялся давать показания. Я чувствовал груз ответственности. Поскольку мне хотелось сделать все возможное для убитой девочки, я снова и снова проигрывал ту ситуацию в своей голове, боясь упустить важные детали и позволить ублюдку избежать ответственности.