— Три дня назад в ней кипела жидкая лава. Иногда побрызгивало. Очень это было красиво.
— Интересно, куда все делось?
Костя высказал предположение, что лаву «подсосала» нижняя бокка. Они, как и те воронки, что мы видели на внутренней стене кратера, находились на одной трещине.
Ну, а как там у нее на дне? Может, лава не до конца вытекла? Издали увидеть этого было нельзя. Решили подойти к ней вплотную. Первым отправился Геннадий. Он надел противогаз, обвязался веревкой. Второй конец веревки держал Якунин — по всем правилам, какие соблюдают альпинисты при подстраховке. Предосторожность — это на тот случай, если над вороночкой окажется опасная концентрация газов. Да и лавой могло плеснуть.
Несколько минут Геннадий разглядывал то, что открылось ему внутри, потом надел рукавицы и взял лежавший на бортике воронки кусок лавы. Он был горячим, и Геннадий, поднимаясь к нам, переваливал его с руки на руку, как схваченный с огня чугунок с картошкой.
— Пусто, — сказал он, вытирая вспотевшее лицо и передавая мне противогаз.
Под резиновой маской дышалось трудно, и возле воронки я пробыл недолго. Она была словно колодец, стены которого залили комковатым цементом. Глубоко на дне оранжево светилась трещина. Со дна поднимался жгучий воздух.
К воротам кратера спустились, не ожидая темноты. Хотелось, пока светло, выбрать удобное место, откуда можно было видеть весь поток — от выхода из жерл до поворота к морю.
Падавшие сверху куски светились и днем. Глыбы, уже поостывшие, были зеленовато-серого цвета. Внизу, где поток выравнивался, медленно продвигаясь в сторону моря, он напоминал свежую, еще не просохшую пахоту. Был он таким же черным и так же, как на вспаханном поле, поперек него лежали полукругом борозды. Борозды — это границы между порциями лавы, которые, двигаясь, поджимают одна другую. На середине потока скорость выше, чем по краям. Оттого и прогибы.
Темнело, и поток словно бы накалялся заново. Не только наверху, но и на стене лавопада и внизу, на «пашне», он стал сплошь красным. С наступлением ночи в нем появились четко различимые оттенки.
Выходя из жерла, лава какое-то незначительное время течет сплошной полурасплавленной массой бледно-желтого, почти белого цвета. Движется она сравнительно быстро, со скоростью хорошего человеческого шага. Соприкосновение с атмосферой меняет ее облик в короткие минуты. Цвет становится оранжевым, а на поверхности появляются темные пятна. Лава остывает. И уже нет текучей массы — она развалилась на глыбы. В трещинах между развалами температура все еще высокая — до тысячи градусов. Но это далеко не то, что было десятью минутами раньше. И цвет в трещинах де тот, он становится густо-красным.
Само продвижение лавы, вопреки ожиданиям, не вызывало грохота. Огромнейшие глыбы скатывались, как-то несолидно побрякивая, словно бы они были деревянными. Неожиданный эффект объясняется тем, что, раскаленные изнутри, глыбы оставались еще вязкими, не успевая обрести хрупкости обычных камней.
Но жерла — с каким мучительным ревом совершали они свою работу.
Гарун Тазиев однажды сказал, что вулканы представляются ему живыми существами. Это животные. «Геологические животные».
Такое представление о действующих, особенно извергающихся вулканах, должно быть, посещает каждого, кто встречался с ними хотя бы раз в жизни. Не может же вот этот клочок планеты, ничтожно крохотный в его картографическом обозначении и такой громоздкий в своей реальности, — не может же он ничего не чувствовать. Вздохи и стоны, потрясающий душу рев — неужели это всего лишь механическое действо?.. Нет, должна здесь присутствовать если не осмысленность, то хоть какая-то целенаправленность. Иначе для чего эта не самая добрая выдумка природы?
Вулканологи утверждают, что земля, вода и воздух созданы стараниями вулканизма. На этот счет наука знает и другие мнения, более отстоявшиеся. Но сейчас хочется без особых рассуждений верить только вулканологам. Хочется думать о том, что сотворение мира не окончено. Оно продолжается и будет продолжаться до тех пор, пока не остынет последний действующий вулкан.
Время подходило к трем часам ночи. Мои товарищи успели отснять по два десятка цветных пленок. Нина лежала, неудобно свернувшись, на бровке ворот — грелась. Море нагоняло холод, а площадка, на которой мы примостились, хоть и была горячей, грела только с одного боку. Жалея Нину, Геннадий стал поторапливаться.
— А чего бы до утра не посидеть? — спросил Костя.
Николай его поддержал.
— У тебя пленка кончилась? — обратился он к Геннадию. — Давай поделюсь.