А банши[2] так и ходят от дома к дому, ни на миг не прекращая своих стенаний.

– Отчего люди умирают? – спрашивает Джим.

– Хвороба лютует.

– И к нам она тоже придёт?

– Молимся, сынок, чтобы стороной обошла.

– А хватит ли одних молитв, мама?

У дверей дома рассыпана рябиновая зола. С тех пор как пошли мереть люди, на полях то и дело видны костры. Много костров – не столько, сколько мертвецов, но достаточно, чтобы ночью было светло, как днём. Столбы дыма поднимаются вверх, их видно за много миль.

– Зачем столько костров зажигают, папаш?

– Заразную одёжу жгут.

Картофель тоже сжигают. Весь урожай горит в огне вместе с одеждой и простынями.

– А картофель-то зачем жечь, его же съесть можно?

– Дурной он.

Дым щиплет горло, заставляет кашлять. Живот подводит с голодухи. А небо темнеет, словно надвигается гроза.

Раскашлявшись, Джим проснулся. Кто-то звал его – низкий голос, мужской.

– Athair? – спросил он, не открывая глаз.

– Джим! Иди-ка, взгляни!

Да, это был мужчина, но вовсе не папаша, а тот, с белой бородой. Бобуоррен.

Джим приподнялся на локтях. Он опять был в доме со стеклянными стенами, а на ногах у него красовалась пара новых ботинок.

Иногда, вынырнув из снов или воспоминаний, он чувствовал себя словно бревно, расколотое надвое ударом топора: одна часть оставалась там, где только что были его мысли, другая пыталась свыкнуться с новыми местами, новыми лицами. Но труднее и болезненнее всего было осознавать, что на самом-то деле он застрял где-то посередине, как если бы покинул разрушенный дом, чтобы переселиться в новый, а тот оказался недостроенным. И от этого ощущения собственной ущербности всё тело мальчика сводило мучительной судорогой.

Бобуоррен подозвал его к столу.