– Из-за нашего романа, – упрямо поправила Лена, апологет справедливости.

Past-train тянул восьмивагонное змеиное тело в тоннеле под Гудзоном, чтобы вылезти на конечной станции, размещенной под знаменитыми башнями-близнецами Манхэттена. Я любил стоять у лобового стекла головного вагона, рядом с перегородкой, отделяющей машиниста электрички от пассажиров. После сумрака тоннеля с огромными крысами, снующими между рельсами перед неспешным, местами ленивым поездом, еще более сказочной казалась роскошь конечной станции. Восемь эскалаторов поднимали и опускали людской поток. Мог ли я представить, что через десять лет это великолепие из мрамора и света превратится в руины от рук безумных «воинов Аллаха»…

Путь из Нижнего Манхэттена до магазина Тимура был не близким. Нырять в метро не хотелось, слишком хорош стоял денек. Да и денег, признаться, жалко, со времени последнего моего приезда на билет накинули целый доллар, надо будет еще привыкнуть… Я шел, ступая на собственную тень по солнечной стороне тротуара, разглядывал знакомые, но полузабытые дома района Гринвич-виллидж. Эти места считались богемными, заселенными интеллектуалами. Добротные строения «виллиджа» прятали в себе галереи художников, антикварные лавки, бутики, кафе.

Где-то поблизости разместился знаменитый джаз-клуб «Блю найт», или не здесь, не помню. Мы заваливались туда компанией. Или гей-клуб, где, воровато озираясь, топтались любители поглазеть, вроде меня… На Мортон-стрит проживал Иосиф Бродский, а неподалеку, на Бликкер, его отпевали в местной церкви, как сейчас помню его, лежащего в темно-коричневом лакированном гробу с большим черным крестом на груди. Об этом я уже писал в первой части книги… Минуя богемный район Сохо, мне вспомнилось, как здесь, на улице Гранд-стрит, я был в гостях у скульптора Эрнста Неизвестного. Адрес и телефон своего гениального сына дала мама скульптора, поэтесса Белла Дижур. Так получилось, что мы сидели за одним столом Дома творчества в Переделкино. Разговорились. Оказалось, что эта милая пожилая Белла Абрамовна мама самого Эрнста Неизвестного. Ничто так не сближает, как многодневное общее застолье и вечерние прогулки по Переделкино. А записанный на всякий случай нью-йоркский телефон сына дал мне шанс повидать знаменитость. Чем я и воспользовался, отправляясь на Гранд-стрит.

У выхода из метро неожиданно встречаю Леву Додина, главного режиссера ленинградского Малого драматического театра. В те годы Додин еще не был так знаменит. Нас познакомил Федор Абрамов в Комарово, куда наведывался режиссер для встречи с автором нашумевшей книги «Братья и сестры». «Ты подумай, – говорил впоследствии маститый писатель-деревенщик, – такой субтильный еврейский паренек, этот Лева, а душу северного русского мужика чувствует как никто»… Вот так встреча! Пожали друг другу руки и уставились на мгновенье в молчаливом ожидании. Не знаю, о чем думал Додин, я же предвкушал его изумление…

– Идешь к самому Эрнсту Неизвестному?! – Додин с недоверием посмотрел на меня сквозь очки.

– Да, – ответил я бесстрастно, подобно Тому Сойеру, красившему забор тетушки Салли. – Тут недалеко. На Гранд-стрит.

– А можно мне с тобой?

– Пошли, – великодушно обронил я и повторил: – Тут недалеко, на Гранд-стрит.

Не верилось, что этот среднего росточка мужчина в серой рабочей хламиде, сутуловатый, с мягким белым лицом под небрежной темной прядью волос и какой-то странной улыбчивой гримасой, есть тот самый рыцарь-шестидесятник, который прилюдно дал отпор наглости самого Хрущева. Искалеченный войной солдат, прошедший всю Европу и заполонивший многие страны той же Европы своими монументальными скульптурами. Художник, по грандиозности замыслов и воплощению этих замыслов сродни великим классикам итальянского Возрождения, не меньше…

Мы с Левой вдыхали сырой запах глины, разглядывали макеты и образцы работ, расставленные на деревянных полатях и стеллажах, вслушивались в голос мастера и думали о его удивительной судьбе отринутого от родины гения. Тогда я еще не знал, каким триумфатором спустя несколько лет Неизвестный посетит Россию. Лева, как человек, продвинутый в искусство глубже меня, задавал мастеру мудреные профессиональные вопросы. Неизвестный охотно отвечал, не сгоняя с лица улыбки, похожей на гримасу. Гостили мы довольно долго, пользуясь любезностью хозяина. Чем-то закусывая, пили коньяк… Конечно, такая знаменитость, как любезный хозяин, вряд ли нуждался в нашем визите, визитеров у него хватало. Эрнст был рад именно приходу людей из России, в те времена еще не частых гостей. Возможно, мы были одними из тех, кто узнал о некоторых грандиозных творческих планах мастера. О «Маске скорби» в Магадане. Или «Древе жизни». А макет грандиозного «Становления человека разумного» мне отдаленно напомнил панораму Сикейроса «Путь человечества», что я видел в Мексике. Но куда внушительней, потому как предполагалось воплощение в камне…

Вспомнив Эрнста Неизвестного, не могу не сказать и о другой мировой знаменитости. Я не был с ним знаком в Ленинграде, хотя обстоятельств для знакомства было достаточно. О Михаиле Шемякине – художнике-нонконформисте – я узнал позднее, когда его, как и Эрнста Неизвестного, выдворили из страны. Узнал от своего приятеля, замечательного поэта Володи Уфлянда, «учителя» Бродского и близкого друга Шемякина. В 1999 году в городок Хадсон под Нью-Йорком я отправился с эмигрантом-писателем Володей Соловьевым. Там, в городском поместье Клаверак, разместился просторный бревенчатый двухэтажный дом знаменитого художника. На львиный рык Портоса – огромного ньюфаундленда – из двери вышел хозяин собаки. В пятнистой куртке защитного цвета и зеленой конфедератке, художник походил на польского офицера. Еще эти черные галифе, заправленные в высокие сапоги. Очки в широкой оправе прятали чуть вытянутые глаза. Узкие губы под остро очерченным прямым носом. Бурый шрам на правой щеке придавал тонкому лицу особый мужественный шарм…

Преодолевая робость, я ждал, пока хозяин усмирит бдительного пса, и разглядывал размещенные перед домом работы. Знакомая еще по Петербургу символическая фигура Петра Великого, сидящего в кресле голема с маленькой головой на могучем теле. Позади царя двуликий принц Гамлет с торсом-позвоночником, от которого расходились ноги, спрямленные крупом лошади. Одна нога в ботфорте, вторая – обнаженная. В левой руке череп бедного Йорика, правая придерживает поводья. Такая раздвоенность фигуры принца датского предлагает зрителю дать самостоятельный ответ: «Быть или не быть». Поодаль – мраморные бюсты несчастных монархов – Марии Антуанетты и Людовика XVI, казненных Конвентом…

– Их я привез из Франции, – пояснил Шемякин, приглашая войти в дом.

Расположение хозяина и сердечность рыжеволосой помощницы Сарры сняли с меня остатки робости. Пространство, охваченное взглядом, было заполнено творениями мастера – от фигур людей-мутантов до коконов, покрытых капиллярами трещин, – все аллегорически представляло пороки и добродетели человечества. Будь то ритуальная маска индейцев или гигантский монумент памяти жертвам фашизма «Холокост» – везде чувствуется художник – философ воистину ренессансной мощи. Мир Шемякина охватил и городок Хатсон, жители которого горды таким соседством. Ежегодный фестиваль искусств притягивает сюда людей со всего света. А заброшенная городская фабрика разместила под своей крышей обширную «шемякинскую» библиотеку и архив, куда съезжаются специалисты, изучающие творчество художника… В память о том визите Шемякин подарил мне два огромных мемориальных своих альбома с трогательной надписью, чем я очень горжусь. Невольно возникает мысль: какая удача для человечества, что Россия исторгла в далекие семидесятые годы «гражданина Шемякина», и какая удача для России – мир узнал еще одного русского гения… Слава Богу, Россия образумилась. На родину стали возвращаться ее гениальные дети. Надолго ли? Время покажет…

…Так, перебирая воспоминания, я вышел на Канал-стрит, отсюда начинался Чайна-таун, район, заселенный китайцами… Круглосуточный вертеп, заполненный толпами людей разного цвета кожи, криками детей и торговцев, блеском всяких поделок – от часов, драгоценных камней, галантереи, мехов и до рыбных развалов. А рыба?! Свежайшая. От съедобных морских червяков до гигантских тунцов и акул… Едва пробравшись через этот Содом, я попал в тихий и романтичный итальянский район Литл-Итали, с живописными коттеджами вперемешку со старыми каменными домами времен освоения Нового Света, с массивными пожарными гидрантами. Их в Нью-Йорке множество, но почему-то именно итальянцы больше других боялись пожаров, так мне показалось… Вертя головой по сторонам, я еще больше увеличивал расстояние до магазина Тимура, что на 23-й улице. Пожалуй, задержусь только у Нью-Йоркского университета, второго в городе после Колумбийского, хотя многие считают его первым. Зеленый парк со множеством научных и лекционных строений, с прогулочными аллеями и велодорожками, привлекал уютом, приглашал присесть на стилизованные лавочки и скамейки. Однажды, помню, я сюда зашел. На спортивной площадке студенты играли в баскетбол и, как всегда, ристалище окружала толпа болельщиков. В перерыве вниманием толпы овладел паренек-индеец. Настоящий индеец в живописном национальном раскрасе – с перьями на голове, в татуировке на щеках, в плотном пончо, в узорных остроносых мокасинах. Скинув рюкзак, он стал показывать фокусы. Выпускал изо рта и ноздрей огонь, глотал ножи, взметал над собой и ловил какие-то шары… Толпа снисходительно внимала. Закончив, фокусник принялся обходить зрителей с банкой. Никакого навара, толпа вновь повернулась к игрокам в баскет. Обиженный фокусник побрел с поникшей головой. Почему-то мне показалось, что неблагодарность зрителей выражала определенное отношение к этим исконным хозяевам Новой Англии, хотя в резервациях их положение было не самое худшее. Испытывая жалость, я и тощий незнакомец в чалме окликнули парня и бросили в банку какую-то мелочь…

Выносной белый плакат над входной дверью извещал: «Говорим по-русски». В прошлый приезд я уже переступал порог магазина и, признаться, был выделен продавцами из обычных покупателей. Газета «Новое русское слово» месяц печатала мои путевые записки об Израиле «Взгляни на дом свой, путник». Газета в те времена была популярна среди наших эмигрантов. Этим воспользовался Гриша, хозяин маленького «домашнего» издательства «Effect Publishing.Inc». Он напечатал мои записки, снабдив красивой обложкой с моей фотографией. Но не учел психологию эмигрантов: зачем покупать книгу, когда они прочли все в газете. Впрочем, возможно, книгу и покупали, только Гриша скрывал от меня, чтобы не платить. Он правильно прикинул: не стану же я заводить адвокатов, при своих гостевых птичьих правах. Однако, мучаясь совестью, Гриша выплатил мне гонорар моими книгами. И даже доставил их мне домой… Кстати, подобный способ расчета с автором практикуют многие наши издательства, превращая квартиры писателей в книжный склад…

Прихватив несколько экземпляров, я, помнится, отправился в магазин, порог которого сейчас переступил. И был приятно удивлен – меня узнали… Все четверо братьев-продавцов, грузинские евреи, встретили меня так радушно и тепло, словно близкого родственника. Особенно ликовал старший из братьев – Тимур. «Никак постарается всучить какою-нибудь дрянь – подумал я в меру своей испорченности, – теперь и отказать будет неловко». Но я ошибся, купленный у них японский магнитофон отлично работает по сей день. А вспомнился тот малозначительный факт в связи с тем, что в магазине я встретил бывшего его владельца, человека, в каком-то смысле сыгравшего особую роль в моих творческих затеях. Его звали Сэм Кислин. Семен Захарович Кислин. Бывший одессит, человек, «сделавший сам себя». Но об этом позже, и, поверьте, весьма любопытная история…