Мысли эти изнуряли, требуя выхода в виде испытанной годами отдушины – написания нового романа. Автобиографического романа, о котором сокрушалась покойная мама… Традиционный роман со всеми законами жанра. Меня всегда восхищали писатели, тяготеющие к детальной разработке сюжета в подготовительной стадии. Какое надо иметь терпение, чтобы сдерживать себя, пока не прояснятся все фабульные узлы. Изнуряющее состояние, сравнимое с половым воздержанием. У меня не хватало терпения. Хотя я знал, что в дальнейшем это скажется на работе. Приступив к написанию, я смутно представлял, что произойдет в следующей главе, а тем более в последующих главах. Убежденный, что сюжет, подобно воронке, сам меня затянет. Главное, чтобы рожденные на чистом листе бумаги герои были живые люди. Тогда они сами выведут автора. И если автор, в какой-то мере, сам является главным действующим лицом произведения. Важно, чтобы появился манок, эпизод, вызывающий интерес читателя, это стимул и для самого писателя. И он возник. В аннотации к роману «Сезон дождей» заявлено: «Во дворе дома, где жил герой романа – журналист, – собака обнаружила труп младенца. Начинается расследование. Неожиданным образом, по ходу дела, журналист из свидетеля становится подозреваемым…»

Подобной провокацией я уже воспользовался в давнем романе «Утреннее шоссе». Признаться, этот прием возник от нетерпения, от желания поскорее приступить непосредственно к «телу» романа. С ужасом замечая, как сюжет нет-нет и сваливается в сторону, замыкаясь, как в бункере, на том «детективном посыле»… Тогда и наступает «момент истины», когда завидуешь писателям, детально разрабатывающим сюжет. Опыт подсказывал: не надо отчаиваться, настанет время, и сюжет вырвется из бункера. Так и произошло. В итоге автобиографический роман «Сезон дождей» вышел уже третьим изданием, как и роман «Нюма, Самвел и собачка Точка»…

Двух пенсионеров – Нюму и Самвела, двух потрепанных жизнью пожилых мужчин, – судьба свела под крышей коммунальной квартиры. Жизнь соседей не сулила радостей, не появись в квартире приблудной смышленой собачонки по имени Точка, с которой неожиданно связываются главные сюжетные повороты романа. Отношения отцов и детей, суждения и споры на острые национальные темы, тенденции общественно-политической жизни начала девяностых… Именно это время – девяностые годы – отпечатались в моей памяти наиболее ярко. Девяностые служили фоном сюжетов, начиная от «Коммерсантов» до последнего сочинения «Одинокие в раю». В лихие девяностые, несмотря на тяготы, на бандитский беспредел, на безмерное обогащение части общества, еще теплилась надежда на изменение жизни в стране. Исторический подвиг Михаила Сергеевича Горбачева был низвергнут самовлюбленным и недальновидным «своим парнем» Борисом Ельциным. Увы, так получилось. Изменится что-нибудь на Руси, не знаю. Во всяком случае, не на моем веку. Двадцать лет я жил при Сталине. Два года при Маленкове. Девять при Хрущеве. Восемнадцать при Брежневе. Около двух при Андропове. Год при Черненко. Около шести при Горбачеве. Около восьми при Ельцине. И уже семнадцать доживаю при Путине… И что? Да ничего! Подобно грузовику, попавшему в грязь, – колеса проворачиваются, и ни с места. Надо отдать справедливость: догорбачевские времена, власть советская ни в какое сравнение не идет с послегорбачевскими. Люди стали свободно ездить по миру, вдохнули воздух Европы. Но плата за эту свободу оказалась слишком высока…

Я был молчаливым участником нескольких последних протестных демонстраций. И в память об убитом ярком деятеле Борисе Немцове, и в защиту от алчных притязаний церкви на ряд знаменитых сооружений города, и на шествии против коррупции… Восхищался вдохновенными лицами демонстрантов и в то же время задавался вопросом: что же будет дальше? Если уйдет с арены насквозь коррумпированная нынешняя система? Уйдет источник всех бед – продавшаяся судебная система? Кто займет их место? В стране, где никогда не было политической культуры, не было традиций парламентаризма, не было независимого суда. Кто придет?! Ведь многие из тех, кто представляет сейчас систему, поначалу тоже были приличными людьми, с такими же светлыми лицами. Кое-кого из них я знал лично. Как и тех, кто составляет им сейчас оппозицию. И порой вкрадывается крамольная мысль: да ну вас к дьяволу, пусть уже будет так, как есть. Не обогащать же по кругу «новую власть».

Прав был Ларошфуко: «К старости недостатки ума становятся заметнее, как и недостатки внешности». На себе убедился. Не то чтобы явно поглупел, но, проявляя большую наивность, стал выглядеть значительно глупее, чем слыл ранее. Что касается внешности – факт подтверждает зеркало. Хоть в профиль, хоть в анфас, как ни приноравливайся. Чистый утконос, еще со скошенным подбородком. Картину довершают разновеликие глаза – результат вмешательства американского окулиста. Желая прижечь лазером кровоточащий капилляр, окулист переусердствовал и лишил меня прямого зрения левого глаза. Правда, боковое зрение сохранилось, что дало возможность управлять автомобилем. Тем не менее глаза стали выглядеть по-разному: один, правый, размером поменьше – злой и склочный, второй, левый, круглее – добрый и плачущий. С такой раздвоенностью я приближаюсь к своему 85-летию…

Но если – по Ларошфуко – недостатки внешности не скрыть, то недостатки ума можно спрятать за ширму молчания. Но постоянное молчание тоже, увы, не в пользу ума. Так что куда ни кинь – всюду клин.

Была ли литература моей жизнью? Нет, не была. А была увлечением, превратившимся в привычку. Я знал людей, для которых литература и – взять уже – писательство – являлось смыслом жизни. Не графоманы, нет, не графоманы. А настоящие писатели, для которых исследование человеческих поступков изнутри есть смысл собственного существования. Для меня же писательство явилось формой времяпрепровождения, и я не делал из этого особой тайны. В то время как многие, перечитывая свои произведения, мучились желанием кое-что переделать, переписать, я практически этого не испытывал. Наоборот, удивлялся: как это мне удалось так славно все написать.

Возможно, оттого, что я – в отличие от них – не очень менял во времени свое мироощущение. Плохо это или хорошо, не знаю. Однако жена библейского Лота была обращена за непослушание в соляной столб. Покидая Содом, наказанный огнем за разврат, строптивая бабенка нарушила божий завет – не удержавшись, обернулась и взглянула на греховный город. Иными словами, можно попасть в серьезный переплет, если тупо упрямишься, не меняя свое мироощущение…

Вот я и думаю: надо ли было мне писать эти воспоминания? И не накажет ли меня Всевышний, как жену Лота, за обращение к памяти о греховном былом. Пользуясь оказией, я хотел бы поделиться с Господом своими раздумьями…

Во-первых поблагодарить Его за то, что не сделал мою жизнь пустой, унылой и серой. С самого рождения. Дав мне замечательных родителей, близких мне и понимаемых мной. Это исключительное везенье, выпадающие многим, но не многими достойно оцененное.

Во-вторых, спасибо Тебе за то, что дал мне познать любовь более сильно, чем быть любимым самому. Это та память, которая впечатывается навсегда и доставляет блаженство душе.

В-третьих, благодарю Тебя за то, что на долгом пути мне повстречалось множество замечательных людей. Из них меньшая часть была расположена ко мне, а большая – нет. Я это не только чувствовал, но и знал. Почему так складывалось, не ведаю. Возможно, сплетни, зависть, высокомерие или, увы, национальные предрассудки? Но очень обидно – я им был бы большим другом, чем те, к кому они питали благосклонность.

В-четвертых, даже не знаю – благодарить Тебя или нет, – за муки самокопания в своих чувствах. Почему-то хвалу в свой адрес я забываю гораздо быстрее, чем хулу. И долгое время переживаю, лелея обиду. Терзаясь и жалея о сказанном в пылу спора. Казалось бы: забудь, плюнь и разотри, ведь другие давно об этом забыли! Ан нет! Я все помню, мучая себя и тех, кому я доверился… К тому же сей порок нередко подпитывается очередной сварой, в которую я позволяю втянуть себя…

В-пятых, Господи, почему Ты не облагоразумишь меня, не дашь мне проявить силу воли, воспротивясь общественному мнению. О чем наверняка я буду впоследствии жалеть. Тем более Ты знаешь, как я был счастлив – и не раз, – когда проявлял себя так, как подсказывала совесть…

И последнее! Подскажи, Господи, почему с годами я все больше проявляю определенную «мыслительную неповоротливость», словно приходится мозгами ворочать тяжелые камни. Ведь, казалось, совсем недавно я демонстрировал и гибкость суждений, и находчивость, и остроумие. Людям было приятно со мной общаться, я это чувствовал. Теперь же становлюсь все больше молчалив, особенно среди близких людей, становлюсь в тягость и желаю как можно быстрее оказаться наедине.

Не могу себе простить такой факт: после долгой и тяжелой болезни ушел из жизни мой близкий друг, можно сказать брат, Семен Александрович Вершловский. Профессор, видный ученый-педагог, ярчайшая личность. Похороны обернулись демонстрацией любви к человеку, который оставил след в памяти многих сотрудников и учеников… А что я?! На поминках, в потоке долгих и печальных слов памяти, у меня не нашлось нескольких фраз, соответствующих моменту. Люди меня знали. Знали и как писателя, и как человека, близкого усопшему. Но я позорно лепетал, борясь не столько с печалью, сколько со своими примерзшими мозгами… Говорят, подобное испытывают многие, винят в этом возраст, склероз. Надо с этим смириться. Но куда деть стыд, ведь в сознании мы остаемся такими же, как и были прежде…

И самое последнее! Господи, сохрани мне мои сны. Многие годы, еженощно, меня посещают особые видения: с сюжетом, с диалогами, с знакомыми по жизни персонажами… Я к ним привык и спать ложусь с любопытством и ожиданием. Главное – чтобы не было бессонницы…