Глава четвертая

Людям свойственно считать себя в глубине души особо исключительными. И прощать себе то, что ни в коей мере не прощают другим, находя для этого множество оправданий. Это органично для человека, как дыхание. Так, меня все больше разочаровывали поступки писателя, который считался моим другом. Мы с ним занимали общую позицию при многих обстоятельствах. Он нередко прибегал к моей помощи, даже если мне при этом приходилось кривить душой. Но неоднократно поступал довольно подло по отношению ко мне, как бы не замечая подлости своего поведения. Он хороший писатель, мастер гротеска с точным, узнаваемым почерком в каждом своем произведении, с удивительной работоспособностью. При этом он математически просчитывал свое поведение: где подлаживаясь и льстя начальству, прикрываясь «общей пользой», где задвигая в тень единомышленников, где помалкивая, когда требовался поступок. А когда и проявлял «поступок», то выделял его как личную заслугу, а не результат усилия всего коллектива. В своем неуемном эгоизме он пользовался любой возможностью, чтобы не упустить выгоды и, по возможности, без особого ущерба для себя. Все чаще и чаще вызывая оторопь у близких ему людей. Признаться, многие из них, включая и меня, не раз пытались воспрепятствовать его дерзости, но пасовали перед его обаянием и талантом. Почему я вспомнил о нем? Может, потому, что он реализовывал на практике то, что хотел бы реализовать я сам, да не хватало уменья?! Проще говоря: из зависти. А главное, из того же чувства «собственной исключительности»… И все же, и все же я продолжаю любить его за талант, за прошлое наше братство, за многие его мужественные поступки (ведь были, не отнимешь). Но в основном потому, что, воспитанному в кавказских традициях, мне трудно смириться с легкостью обращения с «кодексом товарищеской чести» многих здешних аборигенов…

Но есть люди, которые не так открыто проявляют чувство собственной исключительности, как мне казалось. Или нам просто не хватало времени общения, мы мало времени близко знали друг друга, хотя и были знакомы. Я имею в виду писателя Юрия Рытхэу. Слышал я о нем с тех пор, как вступил в Союз писателей, но не был знаком. Невысокого роста, со скуластым смуглым лицом и раскосыми глазами чукчи, он как-то не вызывал у меня желания подружиться, да и я у него такого желания не вызывал. Но в последние годы, сам не пойму почему, подружились. И как! Дня не проходило, чтобы не виделись или не созванивались. И я искренне жалел, что та случайная встреча в «Лавке писателя» и дальнейший променад по Невскому не случился раньше. Человек замечательной личной и писательской судьбы, изданный и переизданный во множестве стран и побывавший в этих странах, знал множество историй. А главное, умел их рассказать с юмором и печалью. Его рассказы и повести раскрывали удивительный быт малочисленного северного народа, своеобразного, как старые одесситы. Почему «одесситы», я поясню.

Юра предложил мне полететь на Чукотку, где отмечали его семидесятипятилетие. Подобного «боинга» я до сих пор не видел, полетав на многих самолетах в разных направлениях. Двухэтажный дворец с лифтом, с кафетерием, с каким-то миниатюрным цветником, с удобными креслами вокруг. Мы посиживали в этих креслах и травили анекдоты. «А вот был такой случай, – вспоминаю я. – Еврей обращается к знакомому: Рабинович, вы стали импотентом? Ну и как? – Как гора с плеч, отвечает Рабинович». «А у меня такой случай, – подхватывает Юра. – Чукча подошел к поезду и принялся лбом бодать все вагоны подряд: искал свой мягкий вагон. Или еще случай, в Ленинграде два товарища-чукчи сели в троллейбус. Один спрашивает кондуктора: скажите пожалуйста, я доеду до вокзала? Доедете, отвечает кондуктор. А я? – обеспокоился второй товарищ…» Перемежая известные нам случаи с дегустацией разных сортов коньяка, мы коротали время полета. Я с волнением ждал встречи с наивными и наверняка сердечными людьми…

Мы прибыли в Анадырь. Аэровокзал в сравнении с этим летающим дворцом скукожился до размера яранги. Юру встречала делегация, которая едва уместилась на пароме, соединяющем аэропорт с Анадырем через пролив. Я не без волнения созерцал приближение столицы Чукотского края, куда мы летели столько же часов, как и в Америку. Из воды то и дело показывались спины огромных белух и каких-то морских чудищ, на которых, кроме меня, никто не обращал внимания. И чайки размером с хорошего гуся… Сам Анадырь издали являл живописные соты из разноцветных ячеек-крыш. А вблизи оказался унылым городским поселением. С замечательной европейской гостиницей, просторным современным универсамом и, в конце спуска к морю, центральной площадью с правительственными зданиями и трибуной.

Юбилей Юры проходил торжественно и искренне. Его здесь любили, им гордились. У маленького народа было мало радостей на краю земли, а тут всемирно известный писатель. Единственно, чего мне не хватало в этом торжестве, это повстречать чукчу – смуглого, скуластого, узкоглазого, черноволосого в красочной национальной одежде. На улице или в общественном месте. Услышать звучание чукотского языка. Но ничего, кроме скромных музейных экспозиций с муляжами оленей и ездовых собак. Даже замечательный танцевальный ансамбль состоял из танцоров со славянскими лицами. «Чего ты ожидал? Поезжай в стойбище, там все есть, и олени, и шаманы, и разговаривают все по-чукотски. Только туда нам в этот раз не попасть, есть технические трудности, – разъяснял Юра. – А здесь город, люди живут, как в городе, только более сурово – зона вечной мерзлоты». – «Я хотел видеть настоящих чукчей», – уныло долдонил я. «Понимаешь, чукчи Анадыря давно переплелись с другими народами, в основном со славянами. Настоящих чукчей осталось мало, они живут в стойбищах – оленеводы, охотники, китобои… В Питере есть Институт народов Севера, там можно встретить настоящих чукчей, уехавших из поселков, как и я из своего Уэлена». Я все понимал, только оставался разочарованным этой безликостью, как разочаровался и той Одессой, не встретив романтичного одесского колорита…

Вторично я побывал в Анадыре по просьбе руководства Чукотки на годовщине смерти Юрия Рытхэу. Пригласили с правом взять с собой человека, также знающего знаменитого писателя. Кого же я мог порекомендовать в такую далекую и дорогую поездку? Конечно, своего давнего друга Валерия Попова. Кого же еще? Я и в Америку его протежировал в свое время, выступать перед американской русской аудиторией. Почему бы нам вдвоем не отправиться на Чукотку? Вторичный прилет манил меня надеждой побывать на далеких стойбищах. Но, увы, не получилось, вновь мешали какие-то технические сложности. Да и времени было в обрез. Днем мы выступали в разных аудиториях, вечером – встречались с поэтами, писателями, бардами, до глубокой ночи были заняты посиделками с возлияниями и немудреным закусом.

Дружеское общение располагало к непубличным воспоминаниям. Я рассказал, как какие-то городские чиновники оскорбительно препятствовали Юре похоронить жену на писательском кладбище в Комарово. Известно, что в таком деле медлить нельзя, а чиновники уперлись. Тогда Юра послал телеграмму губернатору Чукотки Роману Абрамовичу, одного звонка которого в Смольный было достаточно, чтобы решить вопрос.