С неоконченной рукописью первого «одесского» тома дилогии – названного «Через тернии» – я вылетел в Нью-Йорк в декабре 2001 года, в день прощания с Александром Володиным на сцене БДТ. Билет на самолет был куплен заранее…
Отправился через океан я по двум причинам. Во-первых, мне было необходимо дополнительное общение с «заказчиком». Во-вторых, что более важно, дочь Ириша сообщала о резком ухудшении здоровья моей первой жены, Лены. Давний наш развод не очень отразился на наших человеческих отношениях. Не только потому, что был общий ребенок. У нас с Леной за тридцать без малого лет совместной жизни возникло какое-то глубокое душевное взаимное проникновение. Состояние, возникающее, когда нет «большой любви», потеря которой равна вселенской катастрофе. Поэтому хватило ума отнестись к ситуации иронично…
В аэропорту меня встретил Даня, брат Лены. Он приехал за мной из Пенсильвании, где проживал со своей семьей… Особо неизвестных мне новостей, казалось бы, Даня не сообщил: я давно знал о рано постигшей ее беде – болезни Паркинсона. И в предыдущие приезды мне казалось, что состояние как-то стабилизировалось. Ан, нет… «Ты ее не узнаешь, – не удержался Даня. – И еще. Ее мучает страх – боится, что выселят из квартиры. Одна занимает трехкомнатную площадь… Какая-то сволочь стукнула в управляющую компанию. Предлагают перебраться в однокомнатную или вообще в хоспис для подобных больных. И с матерью у нее напряженка, ты ведь знаешь свою бывшую тещу».
О, я знал Евгешу, свою бывшую тещу! Ее взбалмошный характер. Какого черта она эмигрировала?! Оставила мужа, добрейшего Григория Израилевича. Не очень здоровая пенсионерка, без языка, без профессии. Неспроста родной сын Даня сбежал с семьей в Пенсильванию… Не раз я размышлял об этой странной закономерности. Их было три сестры. Старшая, «поцелованная ангелом», жила с деспотом-мужем. Двум другим, «укушенным змеей», достались славные и порядочные мужья. Нередко случается и наоборот – жены и мужья меняются характерами. Но подчинен подобный союз одному: «закону парности». Разумеется, есть множество исключений из этого «закона». Блаженство, когда муж и жена поцелованы Ангелом, и мучение, когда обоих укусили змеи… Но почему-то «закон парности» преобладает. И более того, передается по наследству. Смирение перед этим «законом» укрепляет семьи. И, наоборот, непризнание его разваливает семьи. К какому из этих «законов парности» я отнес бы собственную судьбу, не знаю, но он присутствовал…
Едва мы с Даней поднялись на свой этаж и выкатили чемодан из лифта, как навстречу устремилась хоматайка – так называют домработницу. Пожилая полька испуганно лепетала, что не может поднять с пола пани Елену. Мы с Даней бросились по коридору в квартиру. Лена кулем лежала на полу кухни рядом с инвалидным креслом. Суетясь и приноравливаясь, мы общими усилиями вернули Лену в кресло. Мешая русские и польские слова, хоматейка рассказала, что Лена потянулась к плите посмотреть на приготовленную еду к приезду своего «пана малжонэка» и упала. А ее матка – пани Евгения – не хотела выходить из своей квартиры и крикнула через дверь, чтобы я вызывала амбуланс и полицию. А тут вы пришли…
Я ловил себя на том, что боялся приблизиться к своей бывшей жене, поцеловать, как принято при встрече. Физически боялся, я чувствовал рок, исходящий от изможденной фигуры, сидящей в кресле. По дороге Даня предупреждал меня о ее состоянии, но то, что я видел, меня потрясло. Накапливая злую силу в прошлые мои приезды, болезнь решила полностью заявить о себе в этот приезд. Стыдясь и укоряя себя, я переломил малодушие, наклонился и приблизился губами к дряблой морозной ее щеке. Бессильно склоненная на бок голова дрогнула, чуть изменила положение, веки приоткрылись. Гримаса улыбки немного проявила прежние знакомые черты…
Плохо скрывая облегчение, я ушел в «свою» комнату. Надо разложить вещи, принять с дороги душ и как-то подготовить себя к обстоятельствам. Самое удивительное, что потрясение первых минут начинало сглаживаться. Реальный, только что увиденный образ очень больного человека уже заслонял привычный облик бывшей жены. Это предательство памяти порой оказывает неоценимую услугу. Не без досады подумал о том, что дочь Ириша, не дождавшись меня, вернулась в Калифорнию не только из-за работы… Еще я думал о том, что от предстоящих тягот должна отвлечь работа. Поэтому не мешает поздороваться с секретером, на котором дожидалась пишущая машинка «Любава». Ободренный этой мыслью, я привел себя в порядок и вышел в гостиную, из которой уже слышался хрипатый голос Евгеши, моей бывшей тещи…
Разместились у выдвинутого обеденного стола. Даня с матерью по обе стороны, я в торце стола, инвалидное кресло приставили с противоположного торца. Табурет для хоматейки подставили рядом с креслом. «Ты видишь, как она выглядит, – привычно затянула Евгеша, обращаясь ко мне. – А я ей говорила…» – «Что ты ей говорила, мама? – прервал Даня мать. – Ее что, просквозило?! У нее серьезная болезнь». – «Все равно, надо было как-то… – не сдавалась теща и, без паузы: – Ну, как живешь Илюша, не женился?» – «М-м-ма-а-ма», – разлепила губы Лена. «Об этом мы с вами позже поговорим», – произнес я, поглядывая, как хоматейка раскладывает по тарелкам картошку с кусками мяса…
Теща перехватила мой взгляд и пояснила, что за Леной присматривают две женщины. Эта полька Мария – днем, а в ночь придет Адель, эмигрантка из Гвинеи, черная стерва, ни слова не понимает по-русски. Она уже звонила в управление по социалу, жаловалась. Обещали прислать женщину из Белоруссии… Вот памперсы и воду они присылают вагонами, а нормальных хоматеек у этой «амерички» не дождешься…
«Между прочим, лечение Паркинсона стоило сотни тысяч долларов, – не удержался Даня. – А твою дочь “америчка” лечит бесплатно». – «Ну и что?! – резво ответила теща. – Они должны!» – «Все тебе должны, – злился Даня, – устроила в синагоге скандал из-за пачки мацы». – «И правильно сделала! – отрезала теща. – Тут же принесли эту мацу. И две бутылки Манишевича впридачу…»
Я подумал, что с прошлого моего приезда Евгеша стала в два раза толще и на своих кривых ногах выглядит как тумба, поставленная на треножник.
Даня благоразумно промолчал. Поднял бутылку дешевого синагогального вина и, разлив по бокалам, предложил тост за приезд… Хоматейка стояла в нерешительности… «Это вино ей можно, – кивнул Даня. – Манишевич даже кошки пьют как воду».
Хоматейка поднесла к бесцветным губам Лены край бокала…
А какие эти губы были нежные, живые, красивые когда-то. Какие замечательные слова произносили, смеялись громким, открытым смехом, радуясь любому подходящему поводу… Еще я заметил, что у нее нет тремора, характерного дрожания рук. «Пока нет, – ответил Даня на мой шепот. – Не все же ей, бедняжке».
Лена уловила наш с Даней «конфиденциал» и что-то пыталась произнести. «К-к-как т-твои глаза?» – наконец вопросила она еле слышно. – «Спасибо. Пока видят», – бодро ответил я и улыбнулся. – «А к-как н-н-новый роман? – продолжали шелестеть звуки от торца стола. – Т-т-ты встретишься с С-сэмом?» – «Созвонюсь, посмотрим», – ответил я. «Т-т-тогда в-выпьем за роман», – Лена пригубила еще чуть-чуть вина из рук хоматейки…
Я вернулся к себе. Сердце колотило в горло, точно в груди трепыхалось живое существо. Обхватив ладонями шею, я присел на тахту, стараясь успокоить тяжелое биение. В то же время коварная мысль вплеталась в сознание: как я буду работать в такой обстановке?! Взгляд бездумно поглаживал знакомые стены, переползая от книжного шкафа через раструб домового калорифера к полкам секретера. На одной из полок, среди бумажного хлама, виднелся край картонной рамки. Приподнявшись, я вытянул рамку и вновь плюхнулся на тахту. С фотографии, на фоне деревенской избы, на меня смотрел я сам, Ириша под широкой соломенной шляпой и Лена, в такой же шляпе, но откинутой на затылок… Из Сан-Франциско мы тогда заглянули в Форт Росс, первое русское поселение на Американском континенте. А фотографировал нас смотритель, ни слова не знавший по-русски… Почему-то это обстоятельство нас тогда развеселило, и больше всех Лену. Она просто хохотала, вогнав в смущение смотрителя. Открытое, полнощекое лицо, обрамленное ворохом спутанных ветром черных волос, явно повергло в смущение пожилого смотрителя. Помнится, он угощал нас козьим молоком…
То пребывание у Ириши на калифорнийской земле, в январе 1996 года, осталось для меня меткой на всю жизнь. Накануне нашего с Леной возвращения домой мой левый глаз залила кровь – прорвался капилляр. Прилетев в Нью-Йорк, я обратился в глазной госпиталь на 14-й стрит Манхэттена. После уплаты довольно скромной суммы мне предложили немедленно прижечь лазером тот чертов капилляр, иначе есть риск потерять глаз. Подавленный, я сел перед лазерной аппаратурой и прильнул к тубусу. Оператор-японец что-то пробурчал. Я, не поняв инструкцию, принялся следить за красной точкой, вместо того чтобы хранить неподвижное положение глазного яблока. Самое большое невезенье в том, что капилляр прорвался в центре сетчатки, на самой оптической оси. И луч света, попадая на рубец от лазерного ожога, останавливается, оставляя темное пятно. В итоге я лишился «прямого» зрения левого глаза. Боковое зрение есть, я могу водить автомобиль, а читать не могу, только правым глазом… Каким я казался себе несчастным в те январские дни, лежа в этой самой комнате, на этой тахте. Как я тогда надеялся, что пропадет темное пятно перед глазом, растворится. Но рубец угнетает меня уже больше двадцати лет…
Так я и уснул, не раздеваясь, с фотографией на животе. Но сон был не долог. Какие-то прерывистые звуки проникали сквозь тонкие стены. То ли из гостиной, то ли из спальни Лены. Стекло окна размазывало грязно-серую краску ночи. Настенные часы тускло показывали четверть третьего. Я поднялся и вышел в гостиную. Включил свет. В белую наволочку подушки впечаталась черная голова женщины, лежащей под толстым одеялом. Две красные туфли доверчиво льнули к боковине дивана. Вероятно, ночная хоматейка из Гвинеи, догадался я и выключил свет… Приблизившись к дверям спальни Лены, уловил тот самый прерывистый звук. Пружиня пальцы, попытался приоткрыть дверь, но дверь предательски скрипнула. Звук прервался. Перешагнув порог, я осторожно вошел в спальню и услышал голос Лены. Она окликнула меня. Голос ее звучал значительно четче, чем тогда, за столом.
Придвинув стул, я подсел к кровати. Водянистый блик ночника падал на лицо, проявляя широко раскрытые немигающие глаза с густо-черными зеницами. «Ты хорошо устроился?» – спросила Лена. Я кивнул и выразил удивление поведению ночной хоматейки. «Спит? А я ее зову-зову. Ты услышал, а она нет. Она боится подходить ко мне, – ответила Лена и, помолчав, добавила: – Нам надо поговорить, Илюша. Только ты меня чуть повыше подними». Я продел руки ей под мышки и, приподняв, подтащил повыше. Поправил поудобней подушку и, сев на место, придвинулся поближе. После последнего моего приезда болезнь здорово потрудилась, съедая ее тело. Лишь изощренная фантазия могла бы соотнести облик лежащего в кровати существа с той женщиной, которую я знал много лет. Напрягаясь, я все же находил черты лица, устраняющие сомнения. Выпуклый лоб, он хоть и стал выше из-за поредевших волос, но сохранил знакомую форму. Асимметричные брови, так привлекательные когда-то, сейчас смотрелись гримасой страдания. А некогда упругие щеки, придававшие ей особый шарм, провалились и, казалось, касались друг друга за сжатыми белесыми губами.
Лена чуть сдвинула голову на бок и приоткрыла глаза.