– Да нет, Михаил, – ответил адмирал Ларионов, – формально все правильно. Только как бы это сказать повежливее – вы немного зарываетесь. Делить шкуру неубитой пока еще Турции преждевременно, и делать это можно только для распределения зон ответственности между союзниками по Балканскому Альянсу. Эта долька для сербов, эта долька для болгар, это долька для греков, а вот эта, самая вкусная – для русских. Англичане пока даже не подозревают о грядущей войне, а поэтому им ничего обещать не надо. А если они даже что-то и заподозрят – то они нам не союзники и поэтому их дело тихонько стоять рядом и ждать, не упадет ли что-нибудь со стола. Тут, понимаешь, как бы другой твой дядюшка, Вилли, не прибежал на запах вкусного. Вот от кого уж точно так просто не отделаешься. Как-никак, настырный засранец, союзник и почти друг. Придется что-нибудь дать – не очень важное с точки зрения геополитики и экономики, но яркое, красивое и с громкой репутацией древней древности, чтобы германские Шлиманы облазили там каждый клочок земли, порадовав мир великолепными археологическими открытиями.
Император пожал плечами.
– С дядюшкой Вилли мы можем поделись Палестину, – сказал он, – половину Святой Земли нам, половину германцам. На большее пусть рот не разевает. А то еще подавится. По результатам раздела Австро-Венгрии ему и так падает солидный кусок с преимущественно германским населением.
– А зачем нам Палестина? – спросил адмирал Ларионов. – Насколько я помню, в предварительных планах ее не было. В нашем прошлом ее тупо заселили евреями, через что огребли огромное количество бед. Но ты же так делать не будешь – не тот у тебя характер и не те убеждения.
– Палестина, – убежденно произнес император Михаил, – должна быть для палестинцев. Преимущественно православного, или просто христианского вероисповедания. Таких и сейчас там немало, я проверял, а мы сделаем так, что их станет еще больше. Ты мне лучше другое скажи. Как ты собираешься вызвать ту самую панику и правительственный кризис в Британии, чтобы адмирал Фишер сумел сесть в кресло премьера? Ты учти, что поколебать государственные устои в Британии значительно сложнее, чем в России…
– Один раз мы эти устои колебнули, – ответил адмирал Ларионов, – колебнем и еще раз. Помнишь, какая паника была, когда моя эскадра просто проходила через Ла-Манш? Если собрать в одни кулак наши и германские флоты, все три рейдера, да еще имитировать погрузку на транспортные пароходы германских гренадер… Пересрутся как миленькие, ведь нервы ни у кого не железные. Но и нам придется нам еще раз тряхнуть стариной и снова выйти в море. А если не получится по-хорошему, сделаем по-плохому. Перетопим весь британский флот и высадим в Лондоне германский десант. Но это уже так, запасной вариант. Что касается возможностей моей эскадры, то на один поход технического ресурса у механизмов хватит точно, а потом все – укатали сивку крутые горки. По крайней мере «Москва», «Североморск», «Кузнецов», «Сметливый» как корабли со стажем выбывают из строя с гарантией. «Ушаков», пожалуй, тоже. Еще на какое-то время в строю останутся новые или прошедшие капремонт: «Ярослав Мудрый», «Алроса» и «Северодвинск», но если мы сумеем разобраться с Британией, все это уже не будет иметь такого большого значения.
– Действительно, – сказал император, вставая, – если грамотно разобраться с Британией, ресурс много чего уже не будет иметь большого значения. А сейчас давай спустимся в гостиную, ведь наши дамы, наверное, нас давно заждались, да и стол к ужину уже накрыт. Заодно обрадуем твою благоверную тем, что ей не придется больше разрываться на две половины. Наверное, это тяжко знать – что твоя старая и новая родина готовы вцепиться друг другу в глотку.
14 апреля 1908 года. Полдень. Британия, графство Суссекс, Загородный дом.
Редьярд Киплинг масон, писатель и журналист, певец Британской империи.
Все началось с тревоги. Это было первое чувство, которое я испытал еще тогда, в тысяча девятьсот четвертом году, когда узнал, что в мире стали происходить удивительные вещи, связанные с Россией. Явно происходило что-то неправильное и угрожающее… Тревога! Вроде такое знакомое ощущение… Как много раз, в период моего детства, когда я жил еще в Индии и часто бывал среди природы, мне приходилось замирать и прислушиваться, напрягая зрение – а не прячется ли поблизости готовая атаковать кобра? Тревогу вызывали порой довольно смутные признаки: шорох ли, тень, скользнувшая в гуще травы, либо же птица, спешно взмывшая с куста. Но в том-то и дело, что та тревога была привычной, словно составляла часть моего существа; она пробуждала инстинкты и обостряла чувства; каждый раз я знал, что делать и как себя вести. Это невозможно было назвать страхом. Ведь страх парализует и повергает в панику, когда разум мечется, будучи неспособным принять верное решение. Страх опасен сам по себе – это я понял еще в раннем детстве. И с тех пор я научился в любой ситуации думать и действовать хладнокровно. И вот теперь я снова испытывал тревогу – но уже совсем иного рода. И мне вновь требовалось научиться справляться с этим состоянием души, чтобы оно мобилизовало меня на новые свершения, а не отнимало последние силы…
На что это было похоже – чувство, которое владело мной уже довольно продолжительное время? Представьте себе заброшенный храм в диком лесу. Ты стоишь у наполовину осыпавшихся стен и жадно созерцаешь древнее строение. И вот где-то там, в глубине его, под каменными сводами, раздаются едва различимые ухом звуки… Какой-то шорох… или это голоса? А может, это приглушенная музыка? Ты напряженно прислушиваешься – и сердце твое взволнованно стучит. Ты перебарываешь свой мгновенный инстинктивный страх, что достался нам от далеких предков, убеждая себя, что бояться пока нет никаких причин. Все твое существо замирает, охваченное невыразимым чувством… Что там, внутри заброшенного храма? Неужели там кто-то обитает? Какой-нибудь просветленный отшельник или просто бродяга, нашедший в этих стенах приют? Конечно же, душа, что имеет неистребимое тяготение к сказочному и романтичному, хочет верить в то, что в храме сокрыто нечто прекрасное, которое непременно стоит увидеть. Душа, склонная к мечтательности и идеализированию, уже приписывает этому неведомому НЕЧТО такие черты, как дружелюбие и гостеприимство… Но стоит на страже суровый и холодный, расчетливый и неподкупный Разум. Он-то и останавливает, говоря, что там, внутри, может таиться смертельная опасность. Что если крупный хищник – медведь, лев или тигр – устроил там себе логово, или же гигантский удав облюбовал это место в качестве убежища?
И разум обычно побеждает. И ты стоишь на пороге таинственного храма, слушая загадочные звуки, которые внушают тебе больше тревогу, нежели интерес. И ты уже готов в любую минуту поспешно удалиться с этого места, но леденящей струйкой в твою голову заползает мысль – даже не мысль, а уверенность – в том, что тебя, возможно, уже заметили… что насчет тебя уже строят планы: дать спокойно уйти восвояси или же сожрать? И если сожрать – то сразу или немного позабавиться?
Примерно так ощущал я себя с некоторых пор; если быть точным, то с тех самых, как стало ясно, что история, внезапно развернувшись, резко изменила свой курс – и теперь движется в новом направлении так уверенно, словно видит пред собой отчетливую цель… Война, которую Япония начала в полном соответствии с британским курсом на ограничение и унижение России, вдруг обернулась своей полной противоположностью. Всего несколько скоротечных боев – и японский флот был разбит, а отрезанная в Корее армия очутилась в положении человека, тщетно пытающегося вдохнуть воздуха в то время, как его шею охватывает прочная удавка. Поражение Японии стало неизбежным; и было совсем неважно, сколько еще удастся продержаться дергающемуся в петле висельнику. Поговаривали, что у русских на Дальнем Востоке появилась какая-то особая эскадра, корабли которой одним своим видом внушали японским морякам просто мистический ужас.
Потом случилась битва при Формозе; ее гулкие залпы, разнесшиеся на весь мир, самым недвусмысленным способом возвестили о том, что Британию больше не боялись, ее авторитет владычицы морей упал в грязь. Над нами смеялись даже дикие косоглазые японцы, только вчера слезшие с деревьев, а русские корабли расстреливали британские броненосцы, как если бы то были жалкие пироги папуасов, а те даже не могли огрызнуться в ответ. При этом большинство окружающих меня людей мало что понимали в происходящем. В связи с этим они строили разные фантастические домыслы, которые тем не менее вполне логично объясняли происходящее… Но к истине, которая единственная имеет право властвовать над миром, все это не имело ни малейшего отношения.
Что же касается той самой силы, которая взялась за переустройство мира, и ее цели, то создавалось впечатление, что в моей стране все давно догадались о том, как конкретно она называется, но при этом никто не может произнести это слово вслух. Страх! Ведь стоит обозначить нечто смутное определенным словом – и оно сразу обретает отчетливую форму…
Вскоре, закончив свои дела на Дальнем Востоке, подчинив себе Японию и нейтрализовав наш флот, та сила решила, что ей пришло время переместиться в Европу. Слухи об особой эскадре русских подтвердились, и даже, более того, стало известно имя, персонифицирующее эту силу. Адмирал Ларионофф. Я представлял его себе как безжалостного и жестокого викинга в рогатом шлеме, абсолютно бесчувственного и безжалостного, при Формозе отдавшего приказ своим подчиненным расстреливать* спасающихся вплавь британских моряков. Но страх за собственные шкуры был так велик, что никто не обратил на это злодеяние внимания.
Примечание авторов: *
Да и как им было не бояться, когда ужасная сила, пожравшая Японскую империю, приближалась к берегам Туманного Альбиона. Британию охватили настроения, похожие на ожидание конца света или нашествия безжалостных марсиан Уэллса. Кто плакал, кто молился, кто просил прощения у ближнего своего, а кто ударился в безудержный загул. Но были и те, кто, стиснув зубы продолжал заниматься повседневными делами; и именно они оказались в итоге самыми умными. Вот так и я. Конец Света или нет – но я должен был увидеть эту таинственную эскадру собственными глазами, пусть даже после этого мне суждено умереть. Для этого я поехал в соседнее графство Кент, где, вооружившись мощным биноклем, со всеми удобствами расположился на мысу Дангенесс, сильнее других вдающихся в Канал с британской стороны. Чтобы побороть свой страх, я должен был увидеть эту таинственную силу воочию. Устроившись на своем импровизированном наблюдательном пункте, я чувствовал себя как отважный герой Герберта Уэллса, подглядывающий за марсианами…
Потом, когда все закончилось, и эскадра адмирала Ларионофф проследовала мимо, то я был одновременно и возбужден, и разочарован. Возбуждение мое было связано с тем, что эти корабли действительно выглядели чуждыми нашему миру даже более, чем изделия вымышленных Уэллсом марсиан, а разочарование было связано с тем, что на меня просто никто не обратил внимания – также, как проходящий через джунгли слон не замечает на глазеющего на него муравья. У меня вообще сложилось впечатление, что на Британию никто и не собирался нападать; русские и их Покровители (именно так я назвал ту силу, которая встала а их сторону), они просто шли к себе домой, в Петербург, и им не было никакого дела до той паники, которая при их приближении охватила Британию. Видимо, трепка заданная нам при Формозе, была сочтена вполне достаточной.
Впрочем, король Эдуард в этих условиях показал себя хорошим артистом. Он вышел на своей яхте навстречу флоту Покровителей, и вскоре вернулся обратно – живой и здоровый, заявляя, что он обо всем договорился, отдал в залог свою любимую дочь, нападения не будет, Британия спасена. Сначала я подумал, что он зря ломает эту комедию. Но потом понял, что иначе люди просто не поверили бы, что опасности нет, и продолжили паниковать. А тут все сразу будто рукой сняло… Тот, кто плакал, принялся безудержно смеяться; те, что молились, прося прощения за грехи, вознесли в храмах благодарственные молитвы; те, что просили у всех прощения – начали поздравлять прохожих со спасением, а ударившиеся в загул от горя теперь стали пить от радости. И только те редкие личности, что продолжали лихорадочно заниматься своими делами, при хороших известиях немного сбавили темп и улыбнулись. Они оказались правы – конца света не случилось и жизнь продолжается.