Был еще один очень важный фактор в постановке югославянского вопроса, а именно – Италия. Она не могла сочувственно относиться к мысли о создании сильной Сербии. В своем стремлении утвердить господство на Адриатике Италия предъявляла притязания на побережье, населенное славянами. Чем больше приближалась минута постановки этих вопросов, тем сильнее давал себя чувствовать антагонизм между Италией и южным славянством. В частности, относительно Хорватии итальянцы предпочли бы создание из нее самостоятельного государства, чем присоединение ее к Сербии. Они рассчитывали найти сочувствие к этой идее среди хорватской аристократии, но в широких слоях населения эти происки Италии возбуждали возрастающее к ней недоверие, переходившее в ненависть, а тяготение к Сербии от этого не возрастало. Одно время, когда военные действия между Австрией и Сербией временно прекратились, и вместе с тем усилились слухи о предстоящем присоединении Италии к державам Согласия, взаимная вражда между сербами и австрийцами как будто потухла и уступила место ненависти и тех и других к Италии. Австрия надеялась использовать это настроение и в предстоящей борьбе против Италии опереться на симпатии своих славянских подданных гораздо прочнее, чем это ей удавалось до тех пор в борьбе с Сербией. Мне приходилось слышать в Нише от ответственных политических деятелей злорадные надежды, что австрийцы поколотят как следует итальянцев. Такое настроение не могло не представляться опасным.
Наши интересы, по существу, требовали возможно более благоприятного для Сербии разрешения юго-славянского вопроса. Мы могли только приветствовать возможно большее усиление Сербии, с которой и в будущем у нас были бы общие враги. Мы не могли желать создания самостоятельного хорватского королевства, ибо в этом случае неминуемо создался бы искусственный конфликт интересов между ней и Сербией, но признавая законность сербских интересов, мы не могли стать исключительно на их узкую точку зрения. Привлечение Италии к союзу с нами было настолько важно, что было необходимо считаться с ее интересами и в силу этого идти на некоторые жертвы и ограничения этнографического принципа. Все эти вопросы только еще намечались, когда в Нише в первый раз приехал Супило.
Это был умный, образованный человек; он воспитался на итальянской культуре, был горячим поклонником итальянского risorgimento[185], говорил по-итальянски, как итальянец. На нем была, однако, печать, общая большинству политических деятелей в Австро-Венгрии, – он был не только политиком, но и политиканом. Увлекающийся, хитрый и честолюбивый, он не брезгал и маленькими средствами для достижения своих идей, прибегая к лести, интригам и сплетням. Его приезд в Ниш оживил интерес к югославянскому вопросу. Он часто бывал у Пашича и других политических деятелей, виделся с престолонаследником и говорил мне, что получил полное удовлетворение от всего, им услышанного.
В одном отношении я надеялся, что посещение Супило не останется без благотворного воздействия на сербов. Чем шире и заманчивее представлялись перспективы в южнославянском вопросе, тем больше можно было надеяться на уступчивость сербов в македонском вопросе. Нельзя было гоняться за двумя зайцами. Сам Супило мне говорил, что хорваты не могут сочувственно относиться к несговорчивости сербов, которая отвлекала и ослабляла их внимание и силы. По его словам, между хорватами и болгарами издавна существовали симпатии, ибо болгары посылали иногда свою молодежь довершать образование в Аграм[186]. Говорил ли Супило в этом духе с Пашичем, было мне, однако, неизвестно. Супило был слишком тонкий и изворотливый человек, он не мог желать быть неприятным, вмешиваясь во внутренние сербские дела. В беседе со мной он изливал горячие чувства к России, на нее одну возлагал надежды на осуществление своей национальной мечты. Главное значение он придавал факту объединения с Сербией. Что получится из этого, он предоставлял решить будущему, и говорил, что пускай Россия окрестит, как хочет, будущее государство, которое может назваться или Югославией, или Сербо-Хорватией, или сохранить название Сербии, против чего он лично не возражал.
Супило приехал из Рима, где учредился Южно-Славянский комитет, коего он был представителем. Он рассказывал мне свои беседы с итальянскими государственными людьми. Он развивал ту мысль, что настоящие интересы Италии и самое ее прошлое потребует признания национальных прав южных славян. Установив с ними добрые отношения, она гораздо вернее упрочит на Адриатике свое влияние и торговые интересы. Если, наоборот, Италия будет стремиться к присоединению мест, населенных славянами, и будет мешать их политическому объединению, то она наживет себе с их стороны непримиримую ненависть и войну в будущем. Когда он говорил об Италии, то глаза у него загорались от ненависти и он переходил при этом на всего ближе известный ему итальянский язык. Из Ниша Супило поехал в Петроград. С ним вместе поехал депутат от Боснии, чтобы установить и засвидетельствовать полное единство взглядов между представителями различных славянских областей.
Кроме деятелей славянского происхождения, из числа лиц, проезжавших через Ниш, я назову англичан, братьев Бэкстонов, из коих старший брат [Ноэль] был председателем довольно влиятельного Балканского комитета в Лондоне. Они приехали из Бухареста, где в них стрелял какой-то турок, причем один из братьев был ранен.
Бэкстоны были ярые болгарофилы. Их руководящая мысль была, что Македония должна принадлежать Болгарии. Они стояли за это не менее цепко, чем любой болгарин, и не считались ни с какими трудностями в этом вопросе. Понятно, их аргументы имели мало успеха среди сербов. Посетив меня, они потом писали мне из Македонии, куда поехали, все о том же. Другой англичанин, с которым мне пришлось познакомиться, был Сэтон-Ватсон. Он специально интересовался юго-славянским вопросом и много писал по этому поводу. Он и редактор «Times» Стид, долгое время проживший в Вене и изучивший там национальные вопросы, много помогли сербам, отстаивая перед английской публикой идею юго-славянского объединения и притязания Сербии.
Глава X
Я уже говорил о вспыхнувших в Сербии эпидемиях. Медицинская и санитарная часть были очень плохо поставлены у сербов. В белградском университете не было медицинского факультета. Немногие сербские доктора получили свое образование в России или в Австрии. Общин сестер милосердия вовсе не существовало. Очень немногие сербские женщины посвящали себя во время войны уходу за ранеными.
Я приехал в Сербию в конце ноября, т[о] е[сть] в период ожесточенных боев. По дороге в Ниш, в Зайчарах, меня встретил старший врач отряда Славянского благотворительного общества, работавшего там, Н. И. Сычев. Он сказал мне, в каком тяжелом положении находится дело помощи раненым. Он вместе с сестрами работал, не покладая рук, не только в своем, но и в соседнем сербском госпитале. В последнем был всего только один сербский врач на несколько сот раненых. У него не было помощников. При таких условиях он сам дошел до состояния, близкого к помешательству. Это была только иллюстрация к тому, что происходило во всех городах Сербии.
За ранеными был, хотя и плохо, организованный уход. Гораздо хуже обстояло дело с заразными больными. При своем вторжении австрийцы разорили всю северо-западную часть Сербии. Они совершили там немало зверств. Толпы беженцев запрудили оставшиеся целыми сербские города. Больше всего их сосредоточилось в Нише, потому что они искали помощи у правительства. Ниш, в котором в мирное время жило не более 23 000 человек, насчитывал одно время 147 000 жителей. Помещения для них, разумеется, не хватало. Кафаны[187] были днем наполнены людьми, которые пили кофе или пиво, а ночью в тех же помещениях спали люди на столах, на скамьях и прямо на полу. Более бедные целыми семьями спали прямо на улице. Весь этот народ питался впроголодь.
В одном городе сосредоточены были беженцы и военнопленные, которые сдавались в плен уже изнуренными. Все больницы и здания, которые можно было отвести под больницы, были переполнены ранеными. Немудрено, что при таких условиях с небывалой силой вспыхнули эпидемии.
Обо всем этом я писал в Петроград, а также в Москву моей жене, которая вскоре собиралась приехать ко мне в Ниш вместе со старшим сыном, в то время – двенадцатилетним мальчиком. С дороги я ей послал проект воззвания о помощи сербам. Жена моя напечатала его, а также поместила в газетах небольшое письмо, в котором сообщала, что собирается в Сербию и принимает пожертвования. Успех обращения превзошел все ожидания. Вскоре со всех сторон посыпались пожертвования, от нескольких копеек до десятков тысяч рублей. Московская дума, в начале войны пожертвовавшая в пользу Сербии 50 000 рублей, передала моей жене снова такую же сумму. Ежедневно со всех концов России она получала письма, иногда самые трогательные. Арестант, отбывавший каторгу в тюрьме, прислал 20 копеек. Где-то на Кавказе раненые, возвращавшиеся в поезде с позиции, сделали складчину и прислали 3 рубля 50 копеек. Посылались вещи, белье, сухари, всякая всячина. Каждый день являлись доктора, сестры, студенты, предлагавшие свои услуги и желавшие ехать в Сербию.
Благодаря притоку средств и общественному сочувствию, моей жене удалось подобрать большой отряд численностью около 35 человек, с 4 врачами, сестрами и санитарами. Отряд был прекрасно оборудован; у него имелся рентгеновский кабинет. О своих предположениях моя жена сообщила мне в конце декабря. Главная трудность состояла в приискании подходящего помещения. В центре города стояло незаконченное и не отделанное здание, предназначавшееся для гимназии. Оно было вчерне готово уже два года, но в нем не было ни полов, ни окон, ни дверей, ни крыши. Самое здание было, однако, настолько просторно и светло, что нельзя было желать ничего лучшего для образцовой больницы. Пашич тотчас же согласился принять все меры к скорейшему приведению здания в надлежащий вид, но от обещания до исполнения всюду большое расстояние, а в Сербии – еще большее, чем в других местах. Было крайне трудно найти рабочих. Были поставлены военнопленные из части, наименее пострадавшей от болезни. В течение двух или трех недель из 150 человек рабочих осталось только половина, остальные заболели. Те, которые работали, были так изнурены, что еле держались на ногах и от их работы было мало проку.
Я старался задержать приезд отряда, но это было трудно. Все они рвались к делу, к тому же распоряжения о вагонах, о погрузке в них материалов имели срочный характер и их трудно было откладывать. Из Москвы отряд направился специальным поездом через Румынию и Болгарию. Всюду на пути он встречал полное внимание и сочувствие. Отряд прибыл в Ниш 25 января. Для встречи его на станцию собрались Пашич и другие должностные лица, на паровозе развивался флаг Красного Креста. Из вагонов вышли моя жена с сыном и весь состав отряда, сразу произведший весьма симпатичное впечатление. Это была исключительно молодежь, видимо находившаяся в подъеме духа и одушевленная искренним желанием поскорее приняться за работу. Все они за время дороги сплотились в дружную семью. За работу им пришлось, однако, приняться не так скоро, как они того хотели бы, потому что помещение гимназии не было еще готово. Временно отряд приютился в одной из сербских больниц.
Надо было спешить с переводом в новое здание отряда, который томился от вынужденного бездействия и теперь особенно стремился к работе. Мы не стали ждать окончания работ и открыли палаты в готовых комнатах. Свежих раневых не было, но в русскую больницу были направлены из других сербских больниц те, кто нуждались в наиболее серьезных операциях и уходе. Во главе отряда стоял С. И. Сироткин, прекрасный хирург. Постепенно, по мере готовности здания, открывались новые палаты и они заполнялись ранеными. Ближайшими помощниками Сироткина были женщина-врач В. В. Семянникова и А. Джуверович, по происхождению – серб. Душой отряда скоро сделалась В. В. Семянникова. Это была молодая еще девушка, но очень разумная, с прекрасным ровным характером. Она сглаживала недоразумения, поддерживала дух тех, кто были более малодушны и боялись болезней. Среди сестер были премилые девушки. Некоторые из них принадлежали к известным и уважаемым в Москве семьям. Это были сестры [милосердия] Марианна Горяйнова и София Горбова. Большинство других были из курсисток. Все они были очень дружны между собой. В числе врачей приехала женщина-врач Н. В. Марцинкевич. Ее специальностью было лечение эпидемических болезней. Первой мыслью моей жены было устройство отдельной больницы для заразных болезней. В этом чувствовалась громадная потребность.
Когда отряд приехал в Сербию, развитие эпидемий достигло прямо стихийных размеров. Вот, что писал впоследствии об этом времени в представленном мне отчете д-р Софотеров, о деятельности коего мне еще придется говорить: «По мере того, как развивались военные события по боевой линии рек Савы и Дуная, неумолимая логика войны выдвигала два фактора, служивших благоприятным моментом для развития болезней. Во-первых, с занятием неприятелем северных уездов Сербии все их население бросилось вглубь страны, главным образом по линии железной дороги Белград – Крушевац – Ниш – Скоплье[188]. По этому же пути направлялись десятки тысяч пленных, входивших в соприкосновение с окружавшим народонаселением. Во-первых, заразные болезни, как тиф возвратный и сыпной, являясь истинным бичом всех войн, как раз находят себе богатую почву для распространения среди истощенного, полуголодного, скученного в больших массах, в сырости и тесноте народа. Солдаты, беглецы, пленные – все месяцами не мылись и не меняли белья, одни – сидя в окопах, другие – влача существование в ужасающей обстановке, без крова и угла, совершенно выброшенных из нормальных условий жизни людей. И если солдаты питались более или менее нормально, то беглецы и пленные находились в пути в полуголодном состоянии. Воя эта масса людей, спускаясь в тыл, не подвергалась никакому санитарному контролю. Не лучше обстояло дело и с вывозом раненых: поезда с ними прибывали в Ниш переполненными заболевшими сыпным тифом в дороге. Никакой сортировки раненых от заболевших заразными болезнями не было, да по существу дела и не могло быть при сложившихся обстоятельствах, так как за отсутствием этапных пунктов заболевшего по пути все равно приходилось вывозить до большой станции тыла. По прибытии поезда с ранеными в Ниш раненые и заболевшие развозились по госпиталям на простых телегах, колах, на быках, и уже в госпиталях производилась детальная разборка заболевших от раненых. Был ли переполнен госпиталь, когда в нем на двух кроватях помещалось по 3–4 раненых, которых клали на пол, или же из него просто эвакуировали заразных больных, – единственным способом перевоза были все одни и те же колы. В таких переездах на колах можно было видеть несчастных уже в агонии и даже умерших. На улицах вокруг остановившегося транспорта с больными и ранеными собирались земляки, которые мирно вели беседы с больными, покуривая и обсуждая дела. Был и такой факт с подобным транспортом: из города вывозили в заразную больницу сыпнотифозных, которые за городом в тифозном бреду разбежались с телег, а сопровождавшие обоз старики были настолько дряхлы и стары, что не могли поймать разбежавшихся и должны были звать помощь из города.
В городе в это время были заняты все углы, способные вместить человека. По школам, гостиницам и кофейным были размещены все способные передвигаться раненые; днем эти учреждения вели торговлю, а на ночь принимали раненых, проводивших день в хождении на перевязки. Приехавшему в город в гостинице сдавали стул, на котором он, прибив свою карточку, проводил и день и ночь. Большинство беженцев проводило время на улицах и площадях, ютясь в шалашах из кукурузы.
Контакт здоровых с больными был всегда и везде, начиная с пролеток извозчиков, переполненных насекомыми, и кончая базарами, на которые вместе с продуктами, в одних и тех же колах, привозили в город больных. Выходящие из госпиталей, выздоровевшие раненые получали свою одежду не дезинфицированную с насекомыми и разносили заразу по селам.
Средств для борьбы с эпидемией не было, так как госпитали не имели даже дезинфекционных аппаратов. Сестры самоотверженно старались мыть над тазами прибывших больных, но, разумеется, с массой насекомых на теле и одежде было трудно бороться такими невинными средствами. А насекомых была такая масса, что кто не видал в натуре подобных картин, тот может не поверить: повязки раневых при разрезании хрустели от их массы, а снятое белье положительно шевелилось. Не забуду одного несчастного, все тело которого при первом взгляде казалось покрытым точно тонким пухом, такая была на нем туча насекомых. В госпитале создался какой-то кошмар, о котором даже и теперь вспоминаешь с ужасом.