По единогласному отзыву всех, бывших в то время в Сербии, крупным переворотом в военных делах сербский народ больше чем наполовину был обязан своему престарелому королю Петру. Другим фактором, оказавшим благотворное воздействие, была русская помощь снарядами и обмундированием.
Австрийское вторжение одно время совершенно деморализовало армию. Снарядов не было, армия была разута и раздета. Сербы спохватились очень поздно. Они взывали за помощью к нам, но нам было очень трудно оказать эту помощь. В начале войны наш Генеральный штаб сделал геройское усилие и послал в Сербию 120 000 берданок, хотя мы сами так нуждались в ружьях. Благодаря этим берданкам, пришедшим в последнюю минуту, сербы отразили первое австрийское нашествие. До того у них было так мало ружей, что в бою был вооружен только первый ряд солдат, а второй ряд выжидал, когда убьют или ранят его товарищей, и тогда пользовался их ружьями. Ко времени второго вторжения сербы ощущали, как я уже сказал, острый недостаток в артиллерийских снарядах и обмундировании. У нас было решено послать снаряды из добычи, захваченной нами в Галиции, но относительно обмундирования наше Военное министерство стало в тупик.
В то время я был еще в Петрограде и заведовал Отделом Ближнего Востока. Я зашел к генералу Беляеву, который сказал мне, что делаются невероятные усилия, чтобы снабдить собственную армию достаточным количеством полушубков, и что он не знает, как пособить горю. В приемной у Беляева я, выходя от него, встретил председателя Общеземской организации князя Г. Е. Львова[182], с которым меня связывали старые дружественные отношения. Я попросил Львова уделить мне несколько минут и в то время, как мы пешком переходили Дворцовую площадь, направляясь в Министерство иностранных дел, я рассказал ему, в чем дело, и спросил, не может ли он помочь нам. Предстояло доставить в Сербию 200 000 комплектов теплого платья. Недолго подумав, Львов согласился. Я тотчас выписал по телефону сербского посланника Сполайковича. Последний просиял, узнавши о том, какой представляется выход. Он горячо поблагодарил Львова, но сказал, что он не может дать ответа, не запросив по телеграфу Пашича. Когда Сполайкович ушел, Львов еще остался у меня и стал писать телеграмму, распоряжаясь о немедленном заказе 50 000 полушубков. Я обратил его внимание на то, что еще нужны сношения с Пашичем. «Мне не нужно, – ответил Львов. – Неужели Вы думаете, что Пашич откажется? А если откажется, то я найду, что здесь с ними сделать. Это чиновники обязаны переписываться и ждать, а мы делаем дело». Ответ Пашича, разумеется, не заставил себя ждать. Он благодарил и просил скорее приступить к отправке.
Сношения с Сербией были установлены по Дунаю. С этой целью была учреждена Экспедиция особого назначения, во главе коей был поставлен флигель-адъютант Веселкин.
Первый транспорт снарядов из России стал приходить в Сербию во второй половине ноября 1915 года, как раз в то время, когда второе австрийское вторжение достигло высшего военного развития. Целый ряд прекрасно укрепленных горных позиций без боя оставлялся сербами, потому что нечем было стрелять. Верховное сербское командование переехало из Вальева в Крашевац, где находился главный арсенал. В некоторых местностях австрийцы, в особенности венгры, произвели ряд жестокостей и насилий над местным населением. Катастрофа казалась неминуемой. В это время старый король покинул свое уединение в Тополе, куда поселился, сдав бразды правления своему сыну королевичу Александру. В Тополе он построил великолепный храм, соорудил склеп для своих предков, а сам жил в маленьком, скромном домике сельского священника, сильно страдая от подагры и ревматизмов, нажитых им еще в молодости, когда он сражался в рядах французской армии против немцев в 1870 году.
Видя всеобщее смятение и слыша со всех сторон, что Сербии грозит неминуемое разрушение и гибель, король решил поехать к своей армии. Тщетно министры отговаривали его. Впоследствии король сам с трогательной скромностью рассказывал мне о своем поступке.
– Про меня рассказывают всякие небылицы, – сказал он мне. – Не верьте им. Я ничего особенного не сделал. Вы видите, что я стар и никуда не годен. Что удивительного в том, что я предпочел бы умереть, чем видеть позор моей родины. Я поехал в окопы и только это и сказал солдатам. Я им говорил: «Пускай, кто хочет, уходит по домам, а я останусь здесь и умру за Сербию». Ах, если бы Вы видели наших солдат. Какие это необыкновенные люди. Они плакали, целовали мое пальто. Все остались и сражались, как львы. Сербам нужно, чтобы кто-нибудь смотрел на них, тогда они делают чудеса храбрости.
И то, что рассказывал король, произошло на самом деле. По отзывам очевидцев, армия переродилась с его приездом. Болгарский военный агент в Нише называл это «казусом военной патологии». Счастливо подоспевшие русские снаряды довершили дело перерождения армии. Войска были к тому же озлоблены зверствами неприятеля. Главное руководительство австрийской армией было на редкость бесталанное и медлительное, как мне объяснял тот же военный агент. В результате полный разгром австрийской армии сменил собой ожидавшуюся катастрофу Сербии.
О входе короля в Белград я приведу его собственный рассказ, который мне также пришлось от него выслушать. Бой шел на улицах, когда король [Петр I] въезжал в город, не слушая предостережений тех, кто его останавливал. Толпа народа теснилась вокруг него, стараясь коснуться его, женщины старались просунуть ему в карманы крестики и образочки. Медленно продвигаясь, король остановился у первой церкви, но она оказалась заперта. Тогда он со всеми окружающими направился к собору. Он также был заперт, но из окна увидели, что ключ находится во внутренней скважине двери. Тогда кто-то перелез через окно в собор и отворил дверь. Король вошел, за ним хлынула толпа. «Священника не было. Мы все опустились на колени и так горячо молились, как редко приходится в жизни, и все плакали».
Роль короля Петра, нашедшего простые, от сердца идущие слова, которые зажгли с новой силой упавшую веру в солдатах, его въезд в освобожденный Белград и молитва с простым народом в храме, – все это – кусочек героического эпоса, который далеко уносит нас от современности. Это – проблески света, на которых отдохнула на минуту измученная душа сербского народа, который так далек был тогда от мысли, что его снова постигнет бедствие, во много раз более тяжкое… Радостное возбуждение царило в Нише и во всей Сербии. Сдалось 70 000 пленных, было взято много вооружения и всякого добра. Ежедневно по улицам Ниша проходили пленные. Большая часть их была из славян и они с пением славянских песен радостно шли по улицам. Отношение сербов из простонародья было самое благодушное. На улицах можно было видеть, как им давали хлеба, оделяли папиросами.
___
Здание миссии, где я остановился, был старый живописный турецкий канак[183], в котором жил некогда турецкий паша, а потом поселился король Милан. Оно принадлежало его вдове, королеве Наталии. Последняя уступила его нишскому округу; после войны там предполагалось устроить русский женский институт, раньше того помещавшийся в Цетинье.
В этом здании жил весь состав миссии и помещалась канцелярия. Комнаты были высокие, просторные, по середине от входа был громадный зал, в турецкое время отделявший селямлик (мужское помещение) от гаремлика (женского). В некоторых комнатах была прекрасная деревянная резьба и красивые турецкие потолки. Живописность дома довершалась старым тенистым садом, с мраморным фонтаном по середине. Мрамор был украшен тонким орнаментом. Русская миссия была помещена лучше всех прочих. Остальные мои иностранные коллеги поместились в маленьких плохеньких квартирках в городе.
Родина Константина Великого, Ниш, как большинство сербских городов, был живописно расположен, окаймленный на восток горами в направлении к Болгарии, с быстро протекавшей через город рекой Нешавой. Он считался вторым городом в Сербии, и его горожане называли его «гордый Ниш». На самом деле, это был прескверный городишко, грязный, с такими лужами на некоторых улицах, что одну из них, через которую мне ежедневно приходилось проезжать в русскую больницу, мы прозвали Дарданеллы. Однажды, когда мне пришлось проезжать через эти Дарданеллы, мои лошади, которые были в довершение того слепы, ибо других нельзя было достать в Нише в военное время, испугались, начали бить ногами, обдавая меня всего грязью. Положение было критическое, потому что выйти из экипажа значило бы погрузиться по колено в грязные, вонючие Дарданеллы. Я стал взывать о помощи. На мое счастье, поблизости оказался солдат, который с ленивым интересом следил за тем, как мы барахтались в луже. Он не имел никакого намерения форсировать Дарданеллы, но серебряная монета, которую я показал ему издали, убедила его. Он подошел к коляске, и я на его спине благополучно переправился на берег, а оттуда, весь покрытый грязью, должен был вернуться через город домой. Таков был патриархальный «гордый Ниш».
На мое счастье, приехав в Сербию, я нашел самый удачный состав миссии. Первым секретарем был В. Н. Штрандман, который был в Сербии уже во время Балканского кризиса и был прекрасно знаком с политической обстановкой и сербскими деятелями. Это был умный и способный молодой дипломат, горячий патриот, который с любовью относился к делу. В сношениях с сербами он проявил много выдержки и такта и составил себе прекрасное положение. Вторым секретарем был Зарин. В состав миссии входили также вице-консул Емельянов и секретарь консульства Якушев. Очень ценным для маня человеком был драгоман миссии Мамулов, кавказец, бывший кавалерийский офицер, уже двадцать лет пробывший в Сербии и знавший всю ее подноготную. Он говорил по-сербски, как серб, знал всех и все его знали, и был прекрасный знаток лошадей, что впоследствии сослужило мне немалую службу при нашем отступлении из Сербии. Благодаря этим прекрасным людям, наше тесное сожительство под одним кровом было очень приятно. Мы жили действительно, как дружная единомысленная семья.
Освобождением Белграда от неприятеля закончилась кампания 1914 года. Военные агенты ставили сербам в упрек, что, разбив австрийскую армию, они не переправились тотчас вслед за ней через Дунай, и таким образом не использовали до конца результаты своей победы. Сербы утверждали, что не могли этого сделать, потому что у них не было достаточно сильной для того конницы. Кроме того, армия была сильно утомлена и для новых действий нуждалась в предварительном отдыхе.
Четвертого декабря я вместе с Пашичем и с двумя секретарями миссии выехал в Крагуевац представить мои верительные грамоты престолонаследнику. С нами поехали туда приехавшие в Ниш по своим делам Веселкин и его офицеры. Путь шел по живописной долине реки Моравы.
Я воспользовался путешествием в одном вагоне с Пашичем, чтобы основательно и по душе поговорить с ним о том, что считал главной целью своей миссии, а именно о необходимости уступки Сербией Македонии в пользу Болгарии. Разговор наш носил предварительный характер. Я сказал Пашичу, что в отношениях с ним, как представитель России, я считаю долгом придерживаться самой полной искренности, независимо от того, приятна она или нет в данную минуту. С этой точки зрения я считал необходимым предупредить его, что у нас не видят иного способа привлечь Болгарию на свою сторону, как обещая ей, в результате победоносной войны, уступку Македонии в рамках договора 1912 года. Конечно, такая уступка не могла быть сделана даром, а лишь в случае выступления Болгарии на нашей стороне против Турции. С другой стороны, я отдавал себе отчет в том, что за жертву, которую требовали от Сербии, последняя имела право рассчитывать на соответствующие земельные вознаграждения. В интересах России было возможное усиление Сербии, и с этой точки зрения наше посильное содействие в деле национального объединения ее с австрийскими сербами было заранее обеспечено. Сербам, конечно, была, крайне важна поддержка России, ибо другие наши союзники – Франция и Англия – не могли с той же горячностью относиться к этому делу; у них могло даже возникнуть сомнение в том, насколько желательно распадение Австрии и чрезмерное усиление Сербии с утверждением ее на Адриатике.
Пашич ответил мне, что я не должен сомневаться в том, насколько Сербия чувствует себя обязанной России, и что если она пойдет на тяжелые для нее уступки, то это будет исключительно ради нас, а не наших союзников. Он сказал мне, однако, что на уступки в объеме договора 1912 года не пойдет ни один ответственный человек в Сербии. Кроме того, он с сожалением относился к тому, что с нашей стороны было уже подано слишком много надежд Болгарии. По его словам, это была плохая тактика; на Болгарию гораздо больше подействовали бы угрозы, что она ничего не получит. Вообще он считал, что требуемые от Сербии уступки особенно тяжелы потому, что Болгария далеко не заслужила их своим поведением, что они все равно не побудят последнюю выступить. Все эти аргументы мне пришлось не раз выслушивать от него впоследствии.
Мы приехали в Крагуевац вечером того же дня и переночевали в вагоне. На следующее утро, 5 декабря, была назначена аудиенция. За мной прислали парадную дворцовую коляску, в которую я сел вместе с гофмаршалом. В другой коляске ехал секретарь. Мы ехали в сопровождении почетного конвоя гвардейских гусар. По улицам маленького городка стояли толпы народа, которые горячо приветствовали представителя России, снимали шапки, махали платками и кричали «живио». Наследник жил в маленьком каменном домике. Когда мы подъезжали к нему, выстроенные на улице войска взяли на караул и музыка заиграла «Боже, царя храни». Одноэтажный домик наследника состоял не больше чем из трех или четырех комнат. Для моего приема ему пришлось вынести свою кровать и превратить спальню в гостиную.