Глава III

Таково было приблизительно положение на Балканах и в Турции к моменту нашего разрыва с Германией. Первой заботой нашей было предупредить возможность получения Турцией купленных ею судов, которые она ждала со дня на день из Англии. Английское правительство реквизировало их. Это произвело сильное возбуждение в Константинополе. В это время германский крейсер «Гебен» находился в Средиземном море. В самые первые дни войны ко мне заходил один из моих сотрудников В. Н. Муравьев и говорил: «А не боитесь Вы, что “Гебен” может проскользнуть в проливы?» – Мне раньше не приходила в голову эта мысль, но я нашел опасения совершенно правильными и немедленно поехал в Морской генеральный штаб поговорить по этому поводу. В штабе отнеслись сначала к высказанному мной предположению с полным спокойствием, но потом заволновались. Немедленно телеграфировали в Англию с просьбой принять все меры, чтобы не пропустить «Гебен». Англичане согласились. Английский адмирал Трубридж телеграфировал из Мальты, что он сторожит «Гебен» (I cover «Geben»).

16 июля (8 августа) в Государственной думе, во время исторического заседания, ко мне подошел совершенно изменившийся в лице помощник начальника Морского генерального штаба Ненюков с известием, что «Гебен» проходит в проливы.

Известие это, к сожалению, подтвердилось. Наши моряки были крайне возмущены против англичан. Мы предупреждали последних, что приход «Гебена» может совершенно изменить соотношение сил в Черном море. У нас в то время не были готовы еще там новые броненосцы и не было ни одного судна, которое могло бы сравняться с «Гебеном» по быстроте хода и артиллерийскому вооружению. По мнению некоторых наших моряков, «Гебен» был пропущен англичанами сознательно, однако нельзя не отметить, что инструкции, данные английскому адмиралу, были недостаточно определенны и решительны. По-видимому, они были даны еще до разрыва Англии с Германией. Трубридж был судим, но оправдан{103}. Мне потом пришлось с ним встретиться в Сербии, куда он был послан, отчасти в почетную ссылку, для заведования минной обороной Дуная в Белграде.

Приход «Гебена» в Константинополь имел роковые политические последствия. Он предопределил выступление против нас Турции. Несмотря на протесты держав Согласия, турки не разоружили «Гебен», а фиктивно приобрели его у Германии. Послы Согласия до конца питали иллюзию, что Турция побоится выступить против нас. Порта принимала все более и более заносчивый тон по отношению к иностранцам, в особенности к русским. Она самовольно отменила капитуляции, без всякого основания арестовывала русскоподданных, реквизировала их магазины без всякого вознаграждения. В сущности, всем этим распоряжались уже тогда немцы. Они же провозили через Румынию и Болгарию людей и материалы, нужные для обороны Турции. Английский адмирал [лимпус], приглашенный в качестве инструктора турецкого флота, был фактически отстранен от дела и наконец вышел в отставку, считая такое положение несовместимым со своим достоинством. Слабые протесты послов Согласия оставлялись турками без внимания. Таким образом, туркам дана была возможность в продолжении трех с половиной месяцев усиливать оборону. Когда англичане весной 1915 года предприняли экспедицию в Дарданеллы, то английский адмирал, командовавший австралийскими войсками и которому раньше пришлось побывать в Галлиполи, нашел положение неузнаваемым, настолько серьезные укрепления были воздвигнуты в это время немцами.

Надежды послов относительно турок находили себе опору в том обстоятельстве, что хотя Турция вооружилась и немцы все больше забирали в руки турок, однако среди самого турецкого правительства не было полного единодушия. Военный министр Энвер-паша предлагал нашему военному агенту целый план, при условии осуществления коего он обещал двинуть турецкие войска, куда укажет Россия. Этот план заключался в том, чтобы за Турцией закреплены были все острова в Эгейском море, отошедшие к Греции по Бухарестскому миру 1913 года, а также захваченные Италией, а также Фракия. Болгария взамен того получила бы Сербскую Македонию, а Греция поделила бы с Сербией Албанию. Помимо того, Россия должна была согласиться на полную отмену капитуляций. Энвер был смелый авантюрист, пользовался обаянием среди младотурецких элементов армии. Серьезно положиться на него было трудно, и сам план его был неосуществим. Тем не менее, с ним велись переговоры, чтобы не оттолкнуть его.

Наш Генеральный штаб настаивал на том, чтобы мы исчерпали все средства, дабы избегнуть войны с Турцией, и по возможности затянуть разрыв. На Кавказе войск было мало, и лучшие части были переведены оттуда на Западный фронт. Этим и объяснялись наши переговоры в то время. Помимо того, как я уже сказал, в турецком правительстве не было единодушия. Наряду с легко возбудимым Энвером, который с легкостью мог переброситься с одной стороны на противоположную, среди турецких министров были люди, которых пугала мысль о вовлечении Турции в войну. В числе их были морской министр Джемаль-бей и великий визирь принц Саид-Халим. Они колебались между различными решениями и не имели достаточно твердости, чтобы проводить, ту политику осторожности, при помощи коей они хотели бы обеспечить за Турцией возможные выгоды и оградить ее в то же время от опасности войны. Поощряя усиление обороны Турции, они тем самым становились на наклонную плоскость. Незаметно для них руководство ускользнуло из их рук. Изредка у них проскальзывало осознание опасности водворения немецкого господства.

Фантастическим планам Энвера о расширении турецких пределов мы противополагали в наших переговорах план экономического освобождения Турции от немцев и укрепления таким путем ее самостоятельности. Благоразумные люди, в том числе турецкий поверенный в делах в Петрограде Фетхи-бей, казалось, внимали этим доводам. Мы предлагали, между прочим, туркам, в случае соглашения с нами, чтобы они завладели Багдадской железной дорогой. В беседах со мной Фетхи-бей откровенно высказывал различные свои опасения: перейти на сторону немцев – это значит подвергнуться всем рискам войны и укрепить у себя господство немцев; но, с другой стороны, не угрожает ли Турции победоносная Россия? Какие гарантии могла бы дать Россия Турции ее территориальной неприкосновенности? – я отвечал, что, на мой взгляд, мы могли бы обеспечить неприкосновенность Турции, заключив с ней оборонительный союз. – «Ну, а проливы вам нужны?» спросил меня Фетхи-бей. Я отвечал, что, без Согласия, мы оговорили бы наши интересы в этом вопросе, но что Турция осталась бы цела, на самостоятельность ее мы бы не стали посягать, и в конечном счете Турция от этого больше выиграла бы, чем от неосуществимой мечты о земельных расширениях. Всякий раз Фетхи-бей утверждал, что Турция не будет столь безумной, чтобы вмешаться в войну. Это его убеждение было вполне искренне. Оно отражалось в его телеграммах, в коих он предостерегал свое правительство против опасности столкновения с Россией и даже преувеличивал наши вооруженные силы.

Интриги наших врагов в Константинополе нам были хорошо известны, потому что мы читали телеграфную переписку австрийского посла в Константинополе со своим министром. Из нее мы видели, что наши враги были недовольны нерешительностью турок и опасались ее. Одним из средств давления было золото, которым немцы снабжали турок. Без него должны были бы остановиться военные приготовления, и на это не решились турки. Когда Фетхи-бей говорил мне, что никогда турки не сделают такой глупости, чтобы начать против нас военные действия, я предостерегал его, что немцы, если увидят нерешительность турок, могут поставить их перед совершившимся фактом и воспользуются для этого «Гебеном», который под турецким флагом сохранил немецкую команду. Не нужно было быть пророком, чтобы ожидать такого исхода, однако когда «Гебен» совершил свой разбойничий набег и вернулся в Константинополь, великий визирь был совершенно ошеломлен случившимся, и в оборот была пущена версия, будто мы первые открыли военные действия против турецких судов.

Если немцам удалось усилить оборону Константинополя и проливов, то это лишь благодаря потворству Болгарии и Румынии, допустивших пропуск через свои территории. Тотчас же [после] объявления Германией войны перед нами стала необходимость определить положение Болгарии. Если не ошибаюсь, то уже 20 июля нами послана была телеграмма в Софию, в коей в общих выражениях высказывалась мысль, что для Болгарии представляется случай исправить положение, созданное Бухарестским договором, действуя так, как ей диктовали ее исторические отношения с Россией.

Мы вполне отдавали себе отчет в том, что единственный способ привлечь Болгарию в качестве советницы заключался бы в передаче ей после войны Македонии в границах союзного договора 1912 года. Если бы, однако, Болгария затруднилась выступить с военными силами, то за добросовестный нейтралитет мы считали бы возможным обещать ей территорию до Вардара. Основания эти были сообщены нами сербам, и мы требовали от них соответствующих полномочий для ведения переговоров в Софии. Пашич не согласился на наше предложение. Он высказался против возможности совместных действий Болгарии и Сербии ввиду далеко не улегшегося взаимного ожесточения двух народов. Он высказал убеждение, что никто из сербов не согласится на отдачу Македонии болгарам. Единственное, на что он пошел, это на то, чтобы Россия заявила Болгарии, что она будет вознаграждена земельными приращениями в случае соблюдения доброжелательного нейтралитета. Самые размеры этих приращений он считал желательным не сообщать болгарам, нам же доверительно определил их, однако не до Вардара, а лишь до Брегальницы. Ввиду этого, мы вначале заявили болгарам требование лишь о соблюдении «доброжелательного» нейтралитета. Мы полагали, что выступление Болгарии было бы желательно главным образом в случае выступления Турции, а что до тех пор было бы достаточно соблюдение ею такого нейтралитета, который представлял бы угрозу как для Турции, так и для не вполне выяснившейся еще тогда Румынии.

Как только объявлена была война с Германией, болгарский посланник генерал Радко-Дмитриев обратился к нашим военным властям с просьбой принять его в ряды русской армии. Он просил дать ему дивизию, но ему тотчас обещан был корпус. О своем намерении он телеграфировал королю Фердинанду, спрашивая его разрешения, но говорил нам, что будет ждать не больше двух дней ответа. Последний так и не пришел, и Радко-Дмитриев уехал в армию. Его заменил советник миссии Патев. Он постоянно приходил к Сазонову и ко мне, выпытывая, нельзя ли получить какие-нибудь обещания, которые представились бы в Софии заманчивыми. Ему отвечали, что если мы будем уверены в том, что Болгария выступит, когда этого потребуют обстоятельства, то ей может быть обещана Македония.

На место Радко-Дмитриева посланником был вскоре назначен Маджаров из Лондона. Это был очень порядочный человек. Он не раз телеграфировал своему правительству, что пора бросить двоедушную политику и открыто выступить на сторону России. Между тем, софийский кабинет весьма своеобразно понимал «доброжелательный» нейтралитет и соблюдал таковой скорее по отношению к Турции, открывая ей свободный транзит для всего, что Германия везла в Константинополь.

Война с Турцией, казалось, должна была бы послужить новым толчком, чтобы сдвинуть Болгарию в нашу пользу, ибо ей представлялась возможность отвоевать себе Фракию и, воюя с турками, завоевать себе права на Македонию. Болгарскому правительству представлялся случай завоевать наше доверие к себе, но в Софии не было заметно перемен.

Одновременно с Болгарией, было важно определить позицию Румынии. Война захватила ее врасплох в этом отношении. С Россией у нее?? только еще начинались новые дружественные отношения, а с Австрией и Германией еще далеко не порваны были связи, укреплявшиеся со времени Берлинского конгресса. Старый король Карл был убежденный немец и Гогенцоллерн{104}. Лично он был скорее за открытое выступление Румынии в союзе с Германией и Австрией. Когда собрался Совет министров под его председательством, для обсуждения этого вопроса, стало известно, что Италия объявила нейтралитет. Это и повлияло на решение Румынии поступить так же. С тех пор между Италией и Румынией стало намечаться сближение и стремление согласовать свой образ действий во время войны.

Вскоре в Румынии обозначилось сильное движение общественного мнения в пользу России и ее союзников, Франция и ее культура были всегда популярны в Румынии, вся интеллигенция ее воспиталась на французских образцах, а аристократия, которая была очень сильна благодаря обширным земельным владениям, была пропитана преклонением перед Францией. Такое отношение к Франции было сильной задержкой против возможности выступления Румынии на стороне Германии. Блестящие успехи наших войск в Буковине и Галиции пробудили другое стремление к присоединению четырех миллионов румын в Трансильвании. Этому нельзя было противопоставить указания на Бессарабию, где румын было меньше миллиона. Правда, румыны не прочь были бы получить и то и другое, но сами они никогда не смели открыто высказать нам подобное предположение. Взятие Львова довело возбуждение до крайних пределов.

Король и его правительство, по-видимому, испугались, что общественное мнение заставит их перейти на сторону решительных действий. Братиано начал переговоры о заключении благожелательного нейтралитета и признании за Румынией прав на земли, населенные румынами в Австро-Венгрии, причем Румыния оговаривала за собой также право самой выбрать минуту для занятия этих земель.

Французский посланник в Бухаресте Блондель, девять лет проживший в Румынии и считавшийся знатоком Румынии, весьма не сочувственно относился к этим переговорам. По его мнению, следовало воспользоваться психологическим моментом, чтобы принудить Румынию к выступлению. Заключая соглашение о нейтралитете, мы ослабляли положение сторонников немедленного выступления, ибо Братиано мог сказать им: «Зачем Вы торопитесь, ведь Россия признала за нами право выступить, когда мы сами захотим». Наш посланник в Бухаресте Поклевский-Козелл держался иного мнения. Он отстаивал соглашение о нейтралитете, дабы увериться, что Румыния не может переменить позицию. В то время был еще жив старый король, влияние его на дела было преобладающим, и ввиду его германофильства, соображение это могло казаться не лишенным основания[178]. Сазонов стал на точку зрения Поклевского.

Я лично не особенно сочувствовал этому соглашению и настаивал на том, чтобы по крайней мере было точно определено, в чем заключаются обязанности Румынии, налагавшиеся на нее понятием благожелательного нейтралитета. Для нас важно было, например, заручиться, что Румыния не будет поставлять нашим врагам хлеба и бензина, в коем они весьма нуждались, после того как мы захватили в Галиции богатые нефтеносные источники. Румыны не пошли на определение своих обязанностей. Они обиделись на этот недостаток доверия к ним и в то же время сказали, что не могут брать на себя безусловного обязательства не вывозить ничего во вражеские страны, ибо это возбудило бы против них опасное подозрение. Сазонов дал себя уверить и подписал соглашение. Предсказания Блонделя во многом сбылись, ибо агитация сторонников выступления хотя и продолжалась, однако не особенно тревожила Братиано.