Эти последние мои слова видимо не встретили сочувствия Государя.

– У Вас репутация болгарофила, – заметил мне Государь.

Я возразил на это, что на том месте, которое я занимал, можно прослыть филом или фобом, но что лично я считал своей обязанностью исключительно стоять на точке зрения русских государственных интересов. Видимо желая смягчить значение своих слов, Государь стал припоминать, когда, по его мнению, болгарские симпатии к нам охладели. Это было, когда мы отказали им в просьбе послать наши суда на помощь, чтобы бомбардировать с тыла Чаталджу. Я заметил, что на славянские симпатии вообще трудно полагаться, и что отношения наших клиентов на Балканах напоминают отношения крестьянского мальчика к помещику, который, его окрестил. В понятиях крестьянина, помещик должен за это помогать ему до гробовой доски, а сам он ничего не обязан делать для крестного.

– Кому Вы это говорите, – перебил меня Государь, – у меня столько крестников.

Вернувшись к главному предмету беседы, я вновь высказал убеждение, что вам надо заполучить Болгарию, а этого сделать нельзя иначе, как обещав ей Македонию. Ввиду этого я просил разрешения Государя употребить все усилия, чтобы настоять на этом перед сербами. Государь пожелал мне успеха, но не отозвался на мою просьбу разрешить, чтобы я от его имени настаивал перед сербским престолонаследником.

Далее разговор зашел о Румынии. Я просил разрешения Государя на пути в Ниш остановиться в Букаресте[180], чтобы ориентироваться в положении.

– Я даже прошу Вас непременно это сделать, – сказал Государь. – Непременно повидайтесь в Бухаресте с Братиано и румынскими государственными людьми. Мы от вас узнаем, что там делается.

В заключение он вновь пожелал мне всяких успехов и поручил передать поклон наследнику и Пашичу.

Я выехал из Петрограда 16 ноября. Дела сербов шли в это время так плохо, что я взял с собой лишь самые необходимые вещи, опасаясь, что мне придется вместе с сербским правительством перекочевывать еще куда-нибудь. В Бухарест я приехал, кажется, 20 ноября рано утром и остановился у Поклевского. Пробыл я там три дня.

Бухарест произвел на меня впечатление шумной и веселой ярмарки. С утра к Поклевскому приходили различные лидеры оппозиции. Я возобновив у него знакомство с Филиппеско, Таке Ионеско и др. Все они выкладывали все последние новости, что кому сказал Братиано, что говорит лидер германофилов Маргиломан и проч. Между прочим, с Маргиломаном я также познакомился в первый упомянутый мной приезд в Румынию, а после этого был у старого короля, который спросил меня, кого из политических деятелей я видел. Когда в числе других я назвал Маргиломана, король Карл[181] заметил: «Да, у него хорошие лошади». По-видимому, других качеств за ним не числилось. Вот этот самый Маргиломан, богатый человек и большой сноб, как, впрочем, многие румыны, сделался предводителем германской партии в Бухаресте и охранителем династических интересов.

В общем, румынские государственные деятели произвели на меня впечатление, как будто по молчаливому согласию они распределили между собой роли. Лидеры оппозиции, кроме Маргиломана, взывали к выступлению. Братиано держался выжидательной тактики, но если бы первые были уже во власти, а последние в оппозиции, то общая картина вероятно не переменилась бы, только взаимные роли распределились бы иначе. Тот же Братиано был весьма воинственен, когда не был у власти. В это время ему приписывали слова, что Румыния вступит в половине февраля.

Теперь, когда я у него был, Братиано мне сказал, что я наверное уже слышал о сроке выступления Румынии, но что он предпочитает не делать предсказаний по календарю. Тем не менее, он очень определенно заявлял себя, в принципе, сторонником выступления в союзе с нами, и в осторожных выражениях сказал мне, что Румыния готова будет уступить Болгарии небольшую часть территории, если это поможет сдвинуть Болгарию в нашу сторону. Он придавал громадное значение выяснению положения Болгарии и уступку с этой целью Сербией Македонии. Со своей стороны, я высказал ему, что в таком случае всего лучше было бы Румынии взять в свои руки инициативу сближения всех участников Бухарестского договора. Румыния, Сербия и Греция могли бы сплотиться в выработке земельных уступок, которые они сообща сделали бы Болгарии, и первая роль в этом деле могла бы принадлежать Румынии, что вновь упрочило бы ее положение на Балканах. Братиано сказал мне, что он совершенно не доверяет Болгарии, а потому опасается вступать с ней в какие-либо непосредственные переговоры. Последние могут стать тотчас известными австрийцам, и тогда нейтралитет Румынии будет скомпрометирован. Между тем, он находит необходимым, чтобы до самой последней минуты, пока Румыния не выступала, наши враги не могли бы серьезно заподозрить ее в этом намерении.

В кабинете Братиано одним из влиятельных членов был министр финансов Костинеско. Он был гораздо более расположен в пользу скорейшего выступления Румынии, а также высказывался за возможность более широких, чем хотел бы Братиано, земельных уступок в пользу Болгарии. Он утверждал мне, между прочим, что ему известно из германских банковских кругов, что между Германией и Болгарией, в связи с займом, заключено не только экономическое, но и политическое соглашение.

Уже в то время определились факторы, влиявшие на выжидательное положение Румынии. Прежде всего, у правительства не существовало твердой веры в собственную армию. Румыния сделала много военных заказов в Германии. Свои заказы она получала с большими промедлениями и с намеренной неисправностью, ибо Германия далеко не доверяла ей. Сообщение с Францией могло быть прервано австрийским наступлением. Этого очень опасался Братиано, но в то же время опасался силой этому помешать. Самый боевой дух румынской армии едва ли внушал к себе полное доверие в самой стране. Мечта о присоединении Трансильвании представлялась конечно очень заманчивой, однако политических деятелей Румынии брало раздумье. Общественный строй Трансильвании был гораздо демократичнее, чем в Румынии. С ее присоединением в королевство вошел бы новый многочисленный класс интеллигенции, которой предъявил бы притязания на участие в политической жизни страны и мог бы вытеснить многих дельцов, привыкших к своему положению.

Если выступление отчасти пугало, отчасти представлялось скачком в неизвестное, то нейтралитет приносил ежедневные громадные выгоды. Немцы не скупились на золото. Это золото они расточали в редакциях газет, среди политических деятелей, дельцов, чиновников и всех, кто не брезгал брать, а таких было немало в Румынии. Кроме того, несмотря на обещанный ею благожелательный нейтралитет, Румыния не стеснялась продавать Германии и Австрии хлеб и бензин. Нездоровая атмосфера легкой наживы царствовала в Бухаресте. Братиано был совершенно прав, когда посоветовал мне не придавать чрезмерного значения тому, что говорят члены оппозиции, и верить, что его политика является наиболее национальной румынской политикой.

Был еще один фактор, существенно влиявший на направление, усвоенное Братиано. Это была Италия. Итальянским посланником в Бухаресте был барон Фашиоти. Это был типичный еврей, и не следует забывать, что в эту войну в итальянской дипломатии было вообще довольно много евреев. Они усилили тот элемент сухой расчетливости, не всегда дальновидной, но построенной на всевозможных комбинациях, коим издавна отличалась итальянская политика. Фашиоти удалось создать себе прекрасное положение в Бухаресте. Он удержал в свое время Румынию и убедил ее последовать примеру Италии, провозгласившей нейтралитет.

В беседе со мной Фашиоти с полной откровенностью изложил свои взгляды. Румыния, равно как и Италия, должны тщательно взвесить, когда для них выгоднее выступить, руководствуясь при этом только своими интересами. Наступит минута, когда обе стороны порядочно потреплют друг друга. У них понизится качество войск. В такую минуту выступление двух свежих армий Италии и Румынии будет самым выгодным для той и для другой, ибо их удельный вес повысится. Такова была немногосложная мудрость Фашиоти, которую он развивал с циничной откровенностью. Она же была усвоена и Братиано. Он, как другие румыны, очевидно надеялся, что удастся повторить то, что было сделано во время балканской войны.