Новакович был представителем умственной культуры своей страны. Сербы справедливо дорожили им как доказательством того, что они могут возвыситься в лице лучших своих представителей до уровня европейского Просвещения.
Представителем другой высшей стороны культуры, в лучшем духовном ее смысле, был епископ Нишский Досифей.
Я не могу иначе, как с чувством сердечного умиления, говорить о нем. Его образ встает передо мною: маленького роста, тщедушный, он казался бы совсем невзрачным, если бы не глубокий, лучистый взгляд его больших черных глаз, в которых всегда светилось выражение духовной силы и необыкновенной доброты. Он жил в маленьком каменном домике, крытом черепицей. Перед домиком был небольшой сад, в котором почти всегда трудился его еще не очень старый отец. Епископу Досифею было лет 35. Его родители были совсем простые люди, может быть, из селяков. Они жили со своим сыном.
Епископ Досифей получил первоначальное воспитание в Белградской гимназии, юношей лет 18 сделался монахом. Дальнейшее образование он получил в Киевской духовной академии, потом поехал в Германию, слушал лекции, кажется, в лейпцигском университете. Он готовил себя к созерцательной жизни, занимаясь философией и церковными науками. Последние годы своего пребывания за границей он жил в Женеве. Там он сошелся с настоятелем нашей церкви о. Сергием Орловым. С ним и с настоятелем нашей церкви в Берлине протоиереем А. П. Мальцевым, тоже замечательным человеком, который скончался в начале европейской войны, епископ Досифей сохранял самые тесные отношения. Промысел Божий захотел, чтобы он ближе сошелся с этими двумя замечательными представителями нашей Церкви.
Епископ Досифей горячо любил Россию. Она была для него второй духовной родиной. Обратно большинству своих соотечественников, которые, получая образование в России, нередко выносят скорее отрицательные понятия об укладе нашей жизни, епископ Досифей усвоил себе все то, что представляется самым ценным и дорогим в глубине нашей религиозной мысли и веры. Можно сказать, что он действительно чувствовал себя столько же русским, сколько и сербом. Он ценил в России не только ее внешнюю мощь, не только возможность при нашей помощи осуществить свои узкие национальные цели. Он преклонялся перед красотой нашего народного духа, его глубокой приверженностью к Церкви, и он мечтал об объединении своей страны с Россией на почве приобщения ее к сокровищам русской культуры. В моих глазах епископ Досифей представлялся прекрасным выразителем того отношения балканских народов к России, которое должно было бы быть идеалом для них и для нас.
Я скоро с ним сблизился и почти ежедневно приезжал к нему, иногда увлекая его с собой дальше на прогулку за город. Мы почти никогда не говорили с ним о политике, но я поверял ему свои мысли и чувства и в нем находил всегда живой, всегда согретый любовью отклик. Порой им овладевала детская веселость и он звонко смеялся, смех его был в полном смысле слова от чистого сердца. Епископ Досифей был незаменимым для меня и для моей жены, когда она приехала в Ниш, и мы открыли там целый ряд учреждений, о которых речь еще впереди. Он же охотно согласился вести беседы о церковном богослужении с моим старшим сыном Константином. Весь день с раннего утра был занят у епископа Досифея различными делами. Бывало, приедешь к нему, все равно в котором часу, а у него на подъезде уже стоит какой-нибудь бедняк, дожидаясь своей очереди, а сам он толкует еще с кем-нибудь у себя в кабинете. Людей с каким-нибудь достатком или свободным временем он старался приобщить к делам общественного благотворения.
В Сербии удивительно мало развиты были общественные организации. Там не было ничего подобного нашему земству с его духом самоотверженного общественного служения, почти совсем не было сербских сестер милосердия, а те, которые были, редко соглашались ходить за заразными больными или дежурить по ночам в больницах. Еще до того, что мы открыли наши учреждения, немало русских врачей и сестер приехали в Сербию, побужденные не заработком, который был невелик, а бескорыстным участием к Сербии и желанием ей помочь. Эти благородные труженики рисковали своей жизнью, а многие из них и умерли. В то же время со стороны сербов не всегда можно было видеть должное признание их подвигов. В числе немногих благородных сердец был, конечно, епископ Досифей. По свойству своего характера он всегда останавливался только на добрых побуждениях, радовался, когда их можно было подчеркнуть. От мелочей жизни, от дрязг он отворачивался, но всякое зло и некрасивые побуждения действовали на него, как пятна на чистоплотного человека; как он любил указывать сербам на все, что русские несут им, каким теплым чувством было согрето каждое приветствие вновь приехавшему. Все русские шли к нему как к своему, шли к нему и те, кто у себя на родине редко заглядывал в церковь. Всем хотелось согреться и найти у него поддержку.
Епископ Досифей ничего не делал для внешнего эффекта. Он не увлекался политикой, которой отравлены были его соотечественники и которая делала политических деятелей из большинства сербских иерархов. Поэтому в политических кругах на него смотрели как на хорошего, но наивного человека, со снисходительным равнодушием.
У епископа Досифея жил митрополит Сербский Дмитрий, переехавший к нему с самого начала войны. Это был красивый представительный старик. В Нише он жил фактически не у дел. Впрочем, он председательствовал в комитете, ведавшем нуждами разоренных областей Сербии на пожертвования, получавшиеся главным образом из России. Я изредка заезжал за ним для прогулки по просьбе доброго Досифея. Митрополит был когда-то также епископом в Нише.
Однажды, когда мы с ним катались по перекрестным дорогам в окрестностях Ниша, он мне сказал, что этими дорогами сербы обязаны туркам. Более того, самый собор в Нише был построен в эпоху владычества турок благодаря знаменитому в свое время Митхад-паше. Он неоднократно побуждал жителей Ниша построить храм и стыдил их, что они не удосужились этого сделать. Когда увещания не помогли, он просто назначил, кто сколько должен дать, и таким образом собрал нужные деньги. Я познакомился в Нише с одним стариком, который в то время был еще мальчиком и состоял при паше. Он рассказывал, как паша ходил с ним по городу, стучал палкой в дом, вызывал хозяина и требовал денег на собор. О нем сохранилась добрая память в городе. Вообще удивительно, что от многовекового владычества турок у сербов не сохранилось какой-нибудь вражды к ним. Память о жестокостях быстро изглаживается, может быть, потому что жестокости не составляют отличительной особенности одних турок на Балканах. Между тем способ правления турок не был тяжел. Они не вмешивались в церковную жизнь и их главным образом интересовало получить деньги с подвластных. За все свое владычество турки не создали ничего своего, не оставили никаких следов своей культуры. Они жили каким-то вооруженным лагерем в Европе и поразительно бесследно исчезли. Те же турки, которые не выселились, всюду сделались верными подданными.
В турецкое время Ниш был довольно значительным городом и насчитывал до 80 000 жителей. При сербах он захудал и население его в мирное время не превышало 23 000 жителей. Турок оставалось немного и их можно было заметить только в праздник Рамазана, когда на верхушке минарета зажигалась иллюминация и они собирались в свою мечеть.
Глава VIII
В Нише не существовало и подобия светской жизни. Этому мешала обстановка маленького городишки, да и простота нравов сербов. Большие семьи ютились в двух-трех комнатах, жены министров сами ходили на рынок и возвращались иногда домой с поросенком в руках. Особенно накануне Рождества весь город прямо оглашался визгом поросят, ибо это было традиционное праздничное блюдо. На площади наискосок от нашего дома стоял гул от толпы. Масса подвод, запряженных волами, крестьянки в своих красивых нарядах, с цветами, приколотыми к платку на голове, и тут же солдаты, чиновники, офицеры и женщины всех состояний. Было странно видеть, например, старого полковника с поросенком в каждой руке, но, кроме иностранцев, этому никто не удивлялся.
Мое общество большей частью составляли товарищи по дипломатии. Французским посланником был Бопп. Я его знавал раньше секретарем посольства в Константинополе. Это был человек, проведший всю свою служебную карьеру на Востоке, особенно в Константинополе. Был он также генеральным консулом в Иерусалиме. Бопп был умный, образованный человек, много читавший. Он был убежденным католиком, очень интересовался вопросами религиозной политики. Он удивил меня однажды, сказав, что прочел по-русски «Книгу жития моего» Порфирия Успенского. Он был заядлым сербофилом и ненавидел болгар. Поэтому он всячески убеждал свое правительство не настаивать на требовании об уступке Македонии. Он очень томился в разлуке со своей семьей.
Бопп оказывал сильное влияние на английского посланника Де-Гра, который ежедневно бывал у него утром. Де-Гра был милейший человек, и мы с ним впоследствии очень сблизились. Он был старый холостяк, пожилой и не крепкого здоровья. Он был крайне приветливый, деликатный, всегда думавший о других. В общем, – добрейший человек – он в сущности мало понимал общее положение. Поэтому-то он и искал указаний у Боппа. Оба они были довольно робкие, боялись принимать какую-либо инициативу и не всегда решались настаивать на своем перед своими правительствами, и мне трудно было подвинуть их на какое-нибудь совместное представление нашим правительствам, когда мне это казалось нужным.
Итальянским посланником был барон Сквитти, которому было лет 60. Первое время, пока Италия еще не выступала, барон Сквитти жил крайне уединенно и видимо избегал общения с коллегами, вероятно чувствуя неловкость положения. Впоследствии мне пришлось с ним сблизиться. Это был умный и тонкий человек, с юмором, легким приятным скептицизмом и большим тактом. В Нише были еще бельгийский, румынский, греческий, черногорский и болгарский посланники.
Бельгийским посланником был Мишотт. Он был деканом дипломатического корпуса. Он жил с женой, дочерью-подростком и гувернанткой в двух крошечных комнатках.
Черногорский посланник, Лазарь Миушкевич, перед тем чтобы попасть в Сербию был председателем Совета министров у себя на родине. О нем я подробно буду говорить впоследствии. У него была жена – полурусская, полуалбанка, дочь русского консула Крылова. Она была, вероятно, очень красива в молодости. У них было много детей. О болгарском посланнике Чапрашникове мне уже приходилось упоминать. Он часто приходил ко мне и, видимо, хотел создать впечатление интимности со мною, чтобы этим несколько упрочить свое положение. Он очень старался быть любезным и приятным, но благодаря своей бестактности был почти всеми ненавидим. Мне казалось, что его бестактность происходила не от злого умысла и что он порой искренне желал восстановить нормальные отношения между Болгарией и Сербией, но он плохо за это принимался. Сербские и болгарские газеты наполняли свои столбцы взаимной руганью, иногда переходившей все границы приличия. Чапрашников постоянно бегал ко мне жаловаться на какую-нибудь газету. Я неоднократно через Пашича старался умерить эту взаимную вражду, но убеждался, что своим личным вмешательством болгарский посланник часто только подливал масла в огонь. Он обладал свойством выводить из себя даже сдержанного Пашича.
Полную противоположность ему представлял сербский посланник в Софии Чолак Антич. Так же как Чапрашников, он начал с придворной карьеры, но в противоположность последнему он был действительно воспитанным и очень приятным в обхождении человеком. При всей ненависти своей к сербам, болгары, я думаю, не могли отказать ему в личном уважении. По крайней мере, с их стороны никогда не слышно было никаких нареканий, тогда как ни один серб не мог равнодушно слышать имени Чапрашникова.
Однообразие жизни в Нише прерывалось приездами и посещениями различных лиц. Из проселочной дороги Ниш стал во время войны на большой магистрали, через которую происходило сообщение между Россией и Европой. В начале войны через Ниш – Салоники в Болгарию и Румынию возвращалась масса русских путешественников, застигнутых объявлением войны заграницей. Сербы радушно относились к приезжающим русским и ни с кого не брали платы по железным дорогам; долгое время расписание поездов, приходящих из Салоник в Ниш и отходящих в Софию, не были согласованы. Путешественникам приходилось терять целые сутки в Нише. Между тем в городе решительно некуда было приткнуться. Существовали две гостиницы под названиями «Русский царь» и «Европа». На самом деле это были грязные харчевни, притом каждый угол был в них уже занят. После долгих блужданий по городу путешественники являлись в миссию, измученные и раздраженные. Иногда их удавалось устраивать в частных квартирах. Нештатный драгоман миссии Алтынович почти ежедневно бегал по городу, чтобы разместить как-нибудь проезжих. Иногда приходилось оказывать гостеприимство незнакомым людям в самой миссии. Это было очень трудно, потому что я взял с собой лишь самое необходимое. Все обитатели миссии в этих случаях делились, кто – своей подушкой, кто – одеялом. Мне пришлось больше двух месяцев настаивать, пока наконец не было изменено железнодорожное расписание.