Народные симпатии нашли выражение в старорадикальной партии{105}. Ее вожди, с Пашичем во главе, воспитались в молодости под сильным влиянием русской радикальной литературы. Пашич был учеником революционеров лаврова и Бакунина. Увлечения молодости прошли, но тяготение к России осталось. Милан видел в старых радикалах своих отдаленных врагов и жестоко их преследовал. Он затеял против них процесс, обвиняя их в покушении против себя. Пашич был посажен в тюрьму. Ему удалось освободиться, но в результате процесса произошел раскол в его партии, и тогда образовалась партия младорадикалов.

Австрийская ориентация не могла долго продержаться в стране. Уже король Александр повернулся в сторону России. Тот же поворот произошел в партии напрядняков{106}, вождь которых Новакович пришел в русскую миссию и, с разрешения короля Александра [Обреновича], ознакомил русского посланника с конвенцией, которая была заключена с Австрией. Русофильское направление окончательно утвердилось в Сербии с воцарением Карагеоргиевичей. Самым убежденным его представителем был Пашич.

При новой династии Пашич почти бессменно был у власти, а когда он считал нужным временно отстраниться от власти, то все же за кулисами он продолжал держать в руках все нити. Ему минуло 70 лет в первый год войны. Это был бодрый крепкий старик с длинной седой бородой и с быстрым, лукавым взором в совсем еще молодых голубых главах. Он вел крайне умеренный образ жизни, не курил, не пил вина, рано вставал, а в 10 ч[асов] вечера обыкновенно уже был в постели. Благодаря такому образу жизни, он сохранил удивительно крепкое здоровье и обладал громадной трудоспособностью. Отличительной чертой его характера была спокойная уравновешенность и выдержка. Я видел его в самых тяжелых обстоятельствах для Сербии. Он оставался все так же ровен и спокоен, и только по его походке можно было догадаться о его душевном настроении.

В Нише Пашич жил на той же улице, что и русская миссия, в маленьком каменном одноэтажном домике. Его жена была добрая и простая женщина, боготворящая и боявшаяся своего мужа. У них были две взрослые дочери и сын{107}.

С раннего утра Пашич отправлялся в министерство и с небольшим перерывом сидел там весь день. Фактически он был распорядителем судеб Сербии и решал все крупные и мелкие дела. Он достигал этого не только благодаря своему официальному положению, но и громадному личному авторитету. В Кабинете у него был только один сверстник по годам – министр финансов Лазарь Пачу. Это был очень умный человек, прекрасный финансист, верный сподвижник Пашича с малых лет. Пашич дорожил его мнением. Пачу заболел и умер в начале отступления сербов осенью 1915 года.

Остальные члены кабинета были много моложе Пашича. Он смотрел на них как на молодых людей, говорил им «ты» и звал по уменьшительному имени. Это было вполне в нравах патриархальной Сербии. В Нише все министры занимались в одной большой зале. Пашич сидел в одном углу, за особым столом, все другие министры помещались в другом углу комнаты за общим столом. Получалось впечатление профессора и учеников. Когда придешь, бывало, к Пашичу по делу, близко касавшемуся одного из министров, он иногда тут же перекликнется и подзовет к себе того из них, кого нужно. Если случалось зайти к Пашичу вечером, когда кончались занятия, то министры подходили к нему прощаться и спрашивали, не понадобятся ли они, а Пашич отпускал их домой.

Я уже сказал, что Пашич добивался многого своим личным авторитетом. Конституция Сербии была такая, что по букве закона власть была связана по рукам и ногам, ибо по воцарении династии Карагеоргиевичей радикалы настояли на том, чтобы прежняя конституция была переработана. Они хотели получить обеспечение против возможности произвола, царствовавшего при короле Милане. Поэтому королевская власть была значительно ослаблена. Кроме того, было проведено начало контроля над исполнительной властью в таком масштабе, который тем самым умалял ответственность отдельных лиц. Недоверие к власти проходило красной нитью во всем законодательстве. От этого происходила крайняя медлительность в ведении дел. По каждому пустяку вопрос передавался в особую комиссию. Эту комиссию трудно было собрать. Я был поражен, приехав в Сербию, найти там в этом отношении полную противоположность порядкам в России, где чрезмерно развиты были полномочия власти. В итоге в маленькой Сербии было не меньше беспорядка, чем у нас.

Много можно было себе испортить крови, когда требовалось получить скорее решение по какому-нибудь делу. В этих случаях выручал один Пашич. В конце концов я обращался к нему решительно по всем делам, – шел ли вопрос о Македонии или о досках в прачечной в нашей больнице. Пашич писал записочку тому лицу, который сам единолично не мог решить дела без комиссии, и доски выдавались.

Он правил Сербией немножко наподобие сельского старосты в большом, но малоустроенном селе. Зная всех и каждого, он ловко умел устранять политическое соперничество. Если появлялся какой-нибудь честолюбивый и беспокойный человек, Пашич либо заинтересовывал его в каком-нибудь предприятии, чтобы потом держать в руках, либо назначал его на какой-нибудь пост с этой целью.

Властная натура Пашича мешала развитию других крупных государственных людей. Он так олицетворял свою Сербию, как ни один государственный человек в Европе не олицетворял своей страны. Он знал это и порой злоупотреблял своим авторитетом перед союзниками, угрожая выйти в отставку, если они не сократят своих требований. Этот аргумент имел свое действие, и не раз союзники отказывались от настояний, чтобы не потерять Пашича, ибо его отставка представлялась каким-то скачком в неизвестность.

Между тем было бы несправедливо сказать, что в сербском Кабинете совсем не было бы способных людей. Кроме Пачу, который был сподвижником Пашича, но который был стар и болен, самым выдающимся членом Кабинета был министр путей сообщения Драшкович, лидер младорадикальной партии. Он был еще молодой, чрезвычайно привлекательный искренностью и горящий силой своего патриотизма человек. Вместе с тем он обладал редким в Сербии качеством деловитости; на слова его можно было надеяться больше, чем на слова других. А это много значило в Сербии, где славянская халатность давала себя чувствовать.

Из других министров я отмечу министра внутренних дел любу Иовановича; он был политический эмигрант, с умным, честным лицом, славившийся как хороший оратор. В Сербии все имеют свои прозвища и гораздо больше известны под этими прозвищами, чем по своим именам. Любу Иовановича звали «патах», что значит лапчатый гусь, потому что он ходил переваливающейся походкой. Министр просвета (народного просвещения) Давидович шел под прозвищем «мрав» («муравей»). Все это были очень милые и простые в обращении сербы. «Европейцем» в Кабинете слыл министр земледелия и торговли Войя Маринкович.

Он был из партии напрядняков – той самой, которая долгие годы держалась австрийской ориентации. Это не мешало ему быть шовинистом. Сербская культура сложилась в значительной степени под воздействием русской литературы и австрийского соседства. Россия была далеко, торговые отношения с ней были слабы. Сербии трудно было избавиться от экономической зависимости от Австрии. Будапешт и Вена были ближайшими европейскими центрами. Туда сербы ездили торговать, там они часто учились. При всей ненависти к швабам, сербы принимали их навыки, иногда даже их наружный облик. У швабов же они нередко перенимали полупрезрительное отношение к России, как «варварской стране». Маринкович вышел из этой австрофильской среды, но, как умный человек, применился к событиям и вовремя стал русофилом.

Больше всего мне приходилось иметь непосредственных отношений с Йованом Иовановичем. Война застала его сербским посланником в Вене. Пашич сделал его своим помощником по управлению Министерством иностранных дел. Он носил прозвище «пижон», данное ему со школьной скамьи. На самом деле это был человек очень неглупый, образованный, скромный в обращении и умеренный во взглядах. С ним было легко и приятно иметь дело.

Вообще говоря, в деловых отношениях я, как представитель России, встречал всегда предупредительность. В то же время я наталкивался на некоторые свойства сербского характера, которые портили мне немало крови. Ни на чье обещание нельзя было всецело положиться, особенно когда назначался какой-нибудь срок. То же самое происходило, когда дело шло о наведении каких-либо справок. Если справки наводились по одному и тому же вопросу в двух учреждениях, то нужно было заранее быть уверенным, что данные не будут сходиться. Иногда ответы были прямо противоположны. Прежде всего это происходило от отсутствия порядка, но, кроме того, тут играла роль одна особенность сербского характера: серб никогда не отвечал на вопрос, задаваясь лишь целью возможно правильнее и подробнее ответить, но когда его спрашивали о чем-нибудь, то он прежде всего вам задавался вопросом: для чего вы его об этом спрашиваете. Поэтому ответы в большинстве случаев бывали тенденциозны. Это я испытал не только в вопросах, имевших политический характер, но и в таких, которые не имели и отдаленного отношения к политике. Мне кажется, что эта черта сложилась под влиянием той обстановки, в которой испокон века жили сербы. Вся их история происходила в непрерывной борьбе, приучила их быть вечно настороже и хитрить. Так было в их отношениях с турками, с швабами и с болгарами.

В натуре сербов много мечтательности и воображения. Точность отсутствует в их ответах, потому что она отсутствует и в самом их мышлении. Сербы никогда не видят вещи, как они есть, но всегда – или лучше, или хуже действительности. Настроение играло у них огромную роль во время войны. Это так характерно сказалось во время второго австрийского наступления, когда от крайнего отчаяния они перешли к энтузиазму и упоению победой. В этом была слабость, но в этом заключалась и необыкновенная жизненность этого маленького народа.