Первый – это Высочайший выход в Зимнем дворце 21 июля. Дворец был полон офицеров гвардии и Петербургского военного округа, хотя некоторые полки уже покинули столицу. После молебна Государь вышел на середину залы и сказал небольшую речь. Содержание ее всем известно, но впечатление той минуты – непередаваемо. Государь говорил с таким горячим воодушевлением, что весь громадный Николаевский зал, в котором никто не шевельнулся, пока звонко раздавалось каждое его слово, задрожал от криков «ура», которое разом вырвалось у всех из груди. Офицеры махали фуражками и платками, почти у всех были слезы на глазах. Энтузиазм был неописуемый, и чувствовалось подлинное всеобщее единение. А к крикам в зале присоединилось громовое «ура» стотысячной толпы, запрудившей площадь перед дворцом.
Вторым торжественным историческим моментом было заседание Государственной думы. Трудно передать волнительную красоту этого дня, когда представители всех партий и всех народностей России один за другим всходили на кафедру, чтобы засвидетельствовать единство чувств и общей цели в сознании единой родины{98}.
Это первое время после объявления войны было полно кипучей работы для нас в Министерстве иностранных дел. Самым волнительным вопросом было – объявит ли войну Англия.
Если в области военной подготовки Германии принадлежало несомненное первенство в Европе, то совершенно иначе обстояло дело в области политической. Германская дипломатия обнаружила самую полную несостоятельность, и на нее в значительной степени может быть возложена ответственность за войну, ибо в Берлине были, по-видимому, совершенно неверно осведомлены о положении. Я уже говорил о заблуждении относительно России, которую немцы считали чем-то вроде разваливающегося Китая. Второе заблуждение состояло в пренебрежительном отношении к Франции и ее армии. На этом была построена вера в возможности раздавить Францию быстрым решительным ударом. План этот, по-видимому, уже давно сложился в Германии. В один из последних дней перед разрывом, когда Пурталес уже начал верить в возможность войны, Сазонов как-то в разговоре спросил его:
– Что же, Вы нападаете на нас?
– Я не знаю, как у нас решат, – ответил Пурталес, – но я думаю, что мы начнем наши действия на Рейне и прежде всего обрушимся на Францию.
Самым роковым заблуждением Германии была оценка английской политики. Немцы переоценивали внутренние затруднения Англии в Ирландском вопросе. Но что всего удивительнее, это, что в своем ослеплении они не отдавали себе отчета в главном стимуле, который всегда и в прошлом побуждал Англию к выступлению, когда появлялась опасность гегемонии на континенте одной державы. «Кошмар коалиции», который преследовал еще Бисмарка, и против которого усиленно боролась Германия со времени Портсмутского мира, не победил в ней надежды, что ей удастся разбить согласие между державами противоположной группы. Эту надежду не поколебала неудача всех предшествовавших попыток в том же направлении. Во время переговоров перед войной все усилия германской дипломатии были сосредоточены на разъединении держав Согласия, которые немедленно осведомляли друг друга об этом.
Сближение между Россией и Англией стало обозначаться со времени Портсмутского мира. Оно могло бы осуществиться и раньше, если бы мы пошли навстречу предложению с которым Англия выступила в январе 1898 года. Англия уже тогда чувствовала потребность закончить свои территориальные расширения и закрепить за собой прочнее свои владения. Это стремление выводило ее на путь соглашений, и такое соглашение она хотела заключить с Россией. В архивах нашего Министерства иностранных дел хранится нота тогдашнего великобританского посла в Петрограде [Петербурге] О’Коннора, в которой намечался проект нашего соглашения. Англия предлагала не более и не менее, как поделить весь мир на сферы интересов между Россией и Англией. В нашу сферу интересов входили, между прочим, проливы с Константинополем и весь Китай. Англия же требовала признания за собой преимущественных интересов в Южном Китае, Аравии, Персидском заливе и т. д. Прими мы тогда предложение Англии, и, быть может, у нас не было бы войны с Японией, и вся история получила бы иной оборот. Но в то время у нас были большие аппетиты. Мы не хотели отказаться от интересов нашей чайной торговли в Ханькоу[172] и Ян-це-Киане[173]. В этом вопросе большую близорукость показал Витте, Он противился соглашению, потому что оно суживало деятельность Русско-Китайского банка, чего, по его мнению, мы не вправе были делать во внимание к французским капиталистам, вложившим свои деньги в этот банк. Вместо сближения у нас произошло обострение отношений с Англией на почве Дальневосточной политики. Германия, в свою очередь, старалась разжечь этот антагонизм и толкала нас на путь приключений. Так было дело до Портсмутского мира, когда Англия повяла, что ослабление России усиливает Германию в Европе.
Внутренний переворот в России в связи с созданием Государственной думы знаменовал собой прежде всего переворот в международных отношениях. Россия неизбежно должна была устремить свое внимание на внутренние преобразования. Тем самым в области внешней политики главным ее интересом становилось обеспечение мира от внешних посягательств. Путем горького опыта мы приходили к тому пути, на который звала нас Англия в 1898 году. Отныне ничто не препятствовало сближению между обеими державами. В этом направлении работала Франция, уже в 1904 году заключив соглашение с Англией. Этому крайне сочувствовал покойный английский король Эдуард VII. Справедливость требует признать, что уже граф Ламздорф понял желательность сближения с Англией после войны. Последовавшие за ним министры Извольский и Сазонов поставили, каждый, главной своей задачей возможно более тесное сближение с Англией. Извольскому удалось заключить соглашение с ней в 1907 году. С тех пор во всех главных политических вопросах установилась политика тройственного согласия, которая не давала покою Германии.
Превратить согласие в союз – таково было заветное желание руководителей внешней политики во Франции и в России, но традиции и пережитки предубеждений против России останавливали англичан парад решением связать себя. Англия вступила, однако, на путь условных военных конвенций с Францией, а потом отчасти и с Россией. Не заключая союза и предоставляя себе, когда наступит минута, решить, выступит ли она, или нет, Англия согласилась на то, чтобы штабы ее и французский выработали предварительный проект согласованных военных действий в случае совместной войны. На такой же предварительный обмен взглядов между своим Морским штабом и русским Англия согласилась весной 1914 года. Горячего сторонника союза Сазонов нашел в лице английского посла в Петрограде Бьюкенена. Оба понимали, однако, что в таком деле торопливость может только повредить.
Балканский кризис сильно сблизил обе державы. Англия воочию убедилась в действительном и искреннем миролюбии России. В ежедневной совместной работе над оглаженном противоречий и изысканием мирных исходов руководители внешней политики России и Англии прониклись взаимный уважением и доверием, а заносчивость Германии еще более сближала их. В январе 1913 года принц Генрих Прусский, по поручению императора Вильгельма, был в Англии и спросил короля Георга [V], какое положение занял бы он в случае войны Германии с Россией. Король Георг ответил, что для Англии решающим будет вопрос: кто окажется нападающей стороной, и предостерег против мысли, будто Англия во всяком случае останется нейтральной. Король весьма доверительно сообщил об этой беседе русскому послу.
Когда русское общественное мнение во время Балканского кризиса упрекало Министерство иностранных дел за недостаточную решительность по отношению к Германии, оно не понимало, что только такой осторожной политикой мы обеспечивали себе поддержку Англии. Последняя не пошла бы на войну из-за нашей неуступчивости в балканских вопросах. Ее можно было бы склонить к этому лишь в том случае, если б стало ясно, что на почве этих интересов прямо задевается достоинство России, и что ей, как великой державе, нельзя не принять вызова.
Именно такая обстановка сложилась в связи с австрийским ультиматумам в июне 1914 года.
В печати была высказана как-то мысль, что если бы Грей с самого начала кризиса определенно заявил Германии, что Англия вступится в войну, то самая война была бы избегнута. Это предположение, по моему мнению, не лишено доли основания. Почему Грей так не поступил? По следующим причинам: в Англии внешней политикой определенно руководит общественное мнение и парламент. Эволюция от соглашения к союзу еще не завершилась в то время в консервативных головах англичан. А тут приходилось решать вопрос не только о союзе в принципе, но и о фактическом участии Англии в войне, угрожавшей с самого начала стать грандиозней. Для принятия столь ответственного решения за свой страх надо было быть видавшимся государственным человеком, а Грей им не был. Отсутствие крупных государственных людей в Европе, особенно в Германии и Австрии, было вообще одной из главных причин, почему война не была избегнута. Не нашлось человека, который своим авторитетом сумел бы повернуть только что назревшие события, и потому последние развивались автоматически, в зависимости от хода военных приготовлений и от стихийных импульсов народных настроений.
Возвращаясь к вопросу, почему Англия своевременным выступлением не предупредила возникновение войны, следует к особенностям политического уклада Англии присоединить личность Грея. Мне не пришлось быть лично с ним знакомым, но о его характере, как государственного деятеля, я составил себе достаточное представление по ежедневным делам и сношениям с английской дипломатке, и еще со времен Балканского кризиса Грей представляется мне типичным министром английского либерального кабинета. На все международные события он смотрел не иначе, как озираясь, что скажет парламент, и как ему удается оправдаться перед последним. Вследствие этого, он никогда не любил связывать себя слишком определенными конкретными решениями. Когда предполагалось то или иное совместное выступление держав Согласия, Грей всегда вносил поправки в предполагавшиеся формулы. От этого постоянно происходило замедление в общих выступлениях и нередко самое содержание их было заранее обесценено поправками Грея.
При таких условиях неудивительно, что до самого конца ни мы, ни французы не были вполне уверены, выступит ли Англия как союзница на нашей стороне. Все зависело от нарастания настроения в Англии.
Наш посол в Лондоне, граф Бенкендорф, в эти критические дни превзошел себя в удивительно тонком и наблюдательном анализе того, что совершалось в Англии. Мы получали от него раза три в день телеграммы, в коих он час за часом держал нас в курсе всех изменений общественных настроений. Это не всегда было нарастанием одних благоприятных симптомов. Посол умело расценивал полезные и вредные выступления, хотя бы исходившие из лучших побуждений. В один из первых дней «Times» поместил передовую статью, в коей ярко высказаны были славянские симпатии. Граф Бенкендорф не преминул отметить, что это скорее вредно, ибо англичане в общем гораздо более веса придают соображением европейского значения, чем тому, что им кажется небезопасным увлечением.
Вопрос о выступлении Англии должен был решиться в заседании парламента. Телеграф сообщал нам по отдельным кусочкам речь Грея, по мере того, как она говорилась. С лихорадочным нетерпением ждали мы каждой следующей телеграммы, стараясь угадать результат. Характерно, что в этой своей речи Грей ни разу не упомянул имени России, хотя речь шла о выступлении в одном с нами лагере. Это указывает, до какой степени в умах англичан не созрела еще идея союза с Россией, и от какой, следовательно, случайности зависело принятие решения столь мировой важности. Будь на месте Сазонова человек менее осторожный, прояви наша политика меньше сдержанности по отношению германской провокации, и английское общественное мнение могло бы быть неблагоприятно впечатлено по отношению к нам. По счастью, этого не случилось. Англия приняла решение, и с этого момента в сознании союзников поселилось никогда уже не покинувшее их после убеждение, что их ресурсы значительнее германских, и что в конце концов они победят.
Война выдвинула целый ряд вопросов, требовавших неотложного разрешения. На первую очередь становился польский вопрос. Мобилизация в Царстве Польском, как и повсюду, прошла не только с изумительным порядком, но и с воодушевлением. На историческом думском заведении представитель поляков торжественно заявил о полном единении своего народа с Россией в борьбе с вековым врагом. Польский вопрос был столько же международного, как и внутреннего характера.
Уже во время Балканского кризиса мне пришлось составлять записку, которая была передана потом министром Государю, о необходимости изменить нашу политику в Польше. Я обосновал это предположением о том, что общеевропейская война представляется вероятной в недалеком времени, и что нам крайне желательно возбудить к себе сочувствие не только своих, но и зарубежных поляков, особенно в Австрии, где только благодаря союзу с поляками немецкое меньшинство имело преобладание в Рейхстаге. В том же духе была подана записка членами Думы председателю Совета министров Коковцеву и через него – Государю. Государь очень благожелательно отнесся к содержанию обеих записок, но, к сожалению, министром внутренних дел был в то время Маклаков, человек с кругозором провинциального губернатора, которому не трудно было положить под сукно все дело. Так до самой войны ничего не было сделано для удовлетворения поляков.