Приезд в Петроград ставился мной как непременное предварительное условие, без которого я не считал возможным принять место. Мне отвечали, что я не успею, что тем временем Константинополь будет взят. Я ответил, что в таком случае прошу искать другого кандидата. Не получая нового ответа, я думал, что вопрос исчерпан и моя кандидатура снята, когда через Ниш проехал, направляясь к своему посту, новый посол в Риме М. Н. Гирс. По моей просьбе, он на сутки остановился в Нише. Из его слов я понял, что в Петрограде все еще рассчитывают, что я приму предложенный пост. В результате мне пришлось вновь подтвердить, что до приезда в Петроград я не могу дать никакого ответа. В результате Штрандтмана поторопили возвращением, а я выехал из Ниша в самом начале мая.
В Петрограде мне пришлось убедиться, что основные условия, при коих состоялось согласие союзников на завладение нами Константинополем, формально нами приняты и не могут подлежать пересмотру. Исходя из этого невозможного принципа кондоминиума трех держав (на время до заключения мира), приходилось изыскивать способы, при коих можно было бы хоть несколько сократить трения и по возможности обеспечить себе наши интересы.
Мы принялись за работу вместе с А. М. Петряевым, в то время числившимся номинально генеральным консулом в Албании и прикомандированным к министерству. В общем была намечена следующая схема: три комиссара представляют совместно верховное управление. Исполнительная власть осуществляется подчиненным им советом директоров отделов – внутренних дел, юстиции, финансов, торговли, просвещения, культов. Посты директоров финансов и торговли мы соглашались отдать англичанам и французам, оставляя за собой внутренние дела и юстицию.
Наш проект, по-видимому, так и не получил движения в силу обстоятельств, и этому не приходилось огорчаться, ибо, получи мы Константинополь из рук союзников, мы были бы связаны по рукам и по ногам множеством сервитутов и стеснений. Но в то время мы не могли этого знать, и поэтому естественно, что все эти вопросы волновали и озабочивали меня.
Еще из Ниша я прислал в Петроград записку по вопросу о нашем отношении к Вселенскому Патриарху при занятии Константинополя. В Петроград я написал еще другую об общем нашем отношении к новому будущему владению. Сущность обеих записок сводилась к следующему.
Ввиду многочисленных оговорок и стеснений, коими наши союзники обставляли временное положение Константинополя до заключения мира, нам всего лучше было стремиться к возможному сохранению в то время status quo и не допускать стеснительных для нас в будущем нововведений. Такая постановка дела отвечала и характеру тех интересов, которые представлялись для нас и в будущем наиболее существенными. С точки зрения государственной, владение Константинополем было важно для нас главным образом в военно-морском отношении. Нам необходимо владеть проливами. Этот интерес требовал всецелого удовлетворения. Поэтому надлежало прежде всего выделять крепостной район на проливах и его подчинить военно-морскому управлению. Что касается внутреннего района Константинополя, то ввиду его пестрого населения и многочисленных международных интересов мне представлялось наиболее желательным по возможности сохранить его самобытную физиономию и оставить за собой лишь общее наблюдение за управлением, привлекши к непосредственному участию в нем туземные элементы. Кроме того, мне казалось желательным сделать в Константинополе
Что касается церковного вопроса, то, приступая к нему, я крайне опасался упрощенных решений в националистическом вкусе среди наших иерархов. И в самом деле, мне приходилось слышать, будто в Синоде раздавались голоса, что Вселенский Патриарх может вслед за султаном уехать в Конию, а в Константинополь следует послать русского архиепископа. Не могу поручиться за справедливость слухов о столь невежественных предположениях, но ожидать всего можно было.
Лично я исходил из убеждения, что Константинопольская Церковь, от которой мы в свое время получили крещение, должна сохранять полную самостоятельность, что мы должны прийти в Константинополь, как освободители от ига иноплеменных, и не заменять его опекой, которая душила бы. Нам предстояло на первых же порах успокоить Вселенского Патриарха. Обеспечивая его материально, мы тем самым освободили бы его от тяжелой под час зависимости от греческого светского элемента, в лице местных банкиров и адвокатов. Кроме того, мне казалось, что после завладения нами Константинополем в значительной степени должны были отпасть политические вожделения эллинизма, пользовавшейся патриархией, как орудием: Россия в Константинополе – это было окончательное крушение притязаний эллинизма на этот город. Для сношения между русской и Константинопольской церквами можно было восстановить существовавшее в первые века христианства учреждение апокрисариев – епископов в должности духовных представителей одной Церкви при другой. Присоединение Константинополя должно было получить громадное влияние на всю нашу внутреннюю церковную жизнь, ибо раз в пределы Российской империи включалась независимая Православная церковь, то мы не могли не раскрепостить своей собственной Церкви от влияний и вмешательства светской власти. Кроме того, трудно было предположить, чтобы факт включения епархии Вселенского Патриарха в пределы Российской империи не вызвал восстановления и в нашей Русской церкви патриаршего престола, ибо иначе в сношениях между представителями обеих Церквей не было должного равенства положений.
Теперь, когда я пишу эти строки[192], все это кажется прекрасной, но почти поблекшей мечтой. Суждено ли ей осуществиться? Весь смысл войны для нас по-прежнему мучительно сосредоточен в этом вопросе. Во всяком случае, хотя бы для истории данного момента, может быть, эти воспоминания не утратят своего интереса.
В Петрограде мне не пришлось выдерживать никакой борьбы с теми представителями правительства, которых я видел, для отстаивания своей точки зрения. Во-первых, никто из наших министров не имел определенного представления о Константинополе; во-вторых, в то время намечалась уже «министерская чехарда», по меткому выражению депутата Пуришкевича. Никто не чувствовал прочности своего положения. Ко всему этому присоединилось наступившее резкое ухудшение в наших военных делах, когда получение Константинополя, хотя бы из рук союзников, представлялось чрезвычайно проблематичным.
Все же раз я предназначался на это дело, что мне казалось, что желательно обеспечить себя возможными гарантиями, если бы провидению угодно было осуществить мечту. Две мои записки были посланы Государю. Накануне своего выезда в Сербию через Ставку великого Князя, я был принят Государем в продолжительной аудиенции. Государь сказал мне, что в общем разделяет высказанные мною соображения, что он и пометил на самой записке об управлении Константинополем. Совершенно так же высказался он и по церковному вопросу, не допуская возможности посягать на самостоятельность патриархии. Когда я обратил его внимание на неизбежные последствия этого для нашей внутренней церковной жизни (восстановление патриархата), он с живостью перебил меня: «Ну что же, и тем лучше, это только хорошо».
Я сказал, что перед отъездом полагаю быть в Ставке, представиться великому князю Главнокомандующему, ввиду необходимости согласовать действия военной и гражданской власти. Государь отозвался на это с полным одобрением.
В тот же день вечером я выехал из Петрограда в Ставку. Ставка в то время находилась на станции Барановичи. Меня выехал встретить мой старый друг Кудашев. У него я и остановился, в небольшом опрятном домике, где помешалась дипломатическая канцелярия. В таких же деревянных домиках были размещены различные управления и квартиры состава штаба. Немного более просторный деревянный дом был отведен под офицерское собрание, куда меня повели завтракать. Мне очень понравилась простота и деловитость, которые чувствовались среди людей, с которыми мне пришлось иметь дело. В собрании было, между прочим, вывешено запрещение рукопожатий под угрозой штрафа. Я особенно это оценил в жаркие июльские дни, стоявшие тогда.
Днем мы побывали с Кудашевым у начальника штаба ген[ерала] Янушкевича и генерал-квартирмейстера Данилова. Я знал раньше и того и другого, мне приходилось иметь с обоими деловые отношения.
Янушкевич заменил Жилинского на месте начальника Генерального штаба весной 1914 года{112}, т[о] е[сть] всего за несколько месяцев до начала войны. Раньше того он был начальником Академии Генерального штаба. Он выдвинулся и сделал блестящую карьеру, как я думаю, совершенно случайно, понравившись Государю, когда встречался с ним на полковых праздниках. Если он чем мог понравиться, то это вкрадчивой готовностью к услугам (качество, благодаря коему у нас были министрами и Сухомлинов и Маклаков). Великий князь Николай Михайлович прозвал его «дамой, приятной во всех отношениях». Впрочем, достигнув власти, Янушкевич остался приятен не со всеми. Он необыкновенно ревниво охранял свое положение и все подступы к великому князю. Великий князь видимо сам строго держался правила никакого дела и лица не пропускать, минуя Янушкевича. По существу нельзя было ничего возразить против правильности такого порядка ведения дела. Единственным, но существенным возражением была личность самого Янушкевича. В военных делах, по-видимому, он был совершенно несведущ, а в общих вопросах обнаруживал несомненную ограниченность и узость кругозора. По отношению к союзникам он применял упрощенные мерки. В его глазах англичане и французы были просто «мошенники, перелагавшие на нас всю тяжесть войны». Он мне так прямо и сказал теперь в Ставке. Наше министерство во главе с Сазоновым он ненавидел. Это было взаимно и не способствовало пользе дела и объединению взглядов и целей.
Едучи в Ставку, я был озабочен одним вопросом, который хотел выяснить. Я слышал, что в Одессу был послан старый генерал барон Каульбарс с поручением сформировать себе штаб и начать изучение и подготовку возможного похода на Константинополь, с тем чтобы стать во главе отряда, который будет для этого предназначен. О Каульбарсе я слышал как о человеке, сохранившем до старости лет юношески смелую отвагу, но в то же время ограниченном. Весь вопрос о нашем участии во взятии Константинополя казался мне столь мало разработанным и столь легковесно обсуждаемым, не говоря уже о том, что я не представлял себе, как могут у меня сложиться деловые отношения с таким самодуром, если Константинополь был бы взят. Но как касаться столь щекотливого вопроса с военными при их болезненно ревнивом отношении ко всему? я подошел с националистической струны, сказал Янушкевичу, что в силу моих разносторонних общественных связей мог проверить настроения в самых различных слоях общества и всюду убедился, что вопрос Константинополя и проливов считается самым ценным для нас в этой войне. Поэтому мне казалось существенным подходить с особой осторожностью к выбору лиц, коим будет поручено осуществление великой исторической нашей задачи. Что же скажут в России, если Константинополь поручено будет брать немцу барону Каульбарсу? Разве не довольно другого немца адмирала Эбергарда, которого в силу только его фамилии уже упрекают в измене? Мои слова произвели неожиданное для меня впечатление. Янушкевич стал уговаривать меня, расписывая качества Каульбарса (который, кстати сказать, чуть ли не был с ним в свойстве). Между прочим, думая, что для меня это послужит важным аргументом, он сказал мне, что Каульбарс наверное легко согласится пускать меня первым подходить к кресту. – я стоял на своем.
После Янушкевича мы были у Данилова. Этот был конечно много выше Янушкевича. Данилов («черный», как его звали, в отличие от «рыжего» [Николая Данилова] и еще какого-то другого Данилова[193]) был фактически главным заправилом в Ставке. Он был бесспорно знающий и неглупый человек, но теоретик, человек кабинетный, который все же был не на месте, ибо для главного руководителя войной требовался иной размер дарований и личности. Между тем Данилов был золотой посредственностью. С ним было, однако, приятнее иметь дело, потому что он говорил просто, ясно и по существу. На счет Каульбарса он был совершенно отрицательного мнения.
За час до обеда я был принят великим князем, который жил в вагоне, весьма просто обставленном. Со мной вошел и оставался во время беседы Янушкевич. Великий князь произвел на меня самое лучшее впечатление. Все, что он говорил, было спокойно и разумно. Между прочим, он сказал мне, что Янушкевич доложил уже ему мои соображения о высшем командовании и что они будут в свое время приняты во внимание, что пока Каульбарс останется в Одессе, но когда придет время, он будет заменен. Кроме того, великий князь сказал, что понимает, насколько важно для нас получить Константинополь не всецело из рук союзников, как их подачку, и что он сделает все возможное и даже невозможное, когда настанет минута, чтобы наши силы были на высоте задачи. Он считался с трудностями предстоящей мне задачи и необходимостью не осложнять ее прениями между гражданской и военной властями.
В общем, в деловом отношении я мог быть доволен пребыванием в Ставке, если б не одно обстоятельство, которое до известной степени влияло на уступчивость военных. В это время дела наши шли плохо. Данилов не скрыл от меня, что Варшаву, может быть, нам придется отдать. В перспективе была уже тогда, несомненно, необходимость отступать и отступать. Вот почему разговор о Константинополе был окутан туманом.
Прощаясь со мной, великий князь пригласил у него отобедать. Великокняжеский поезд стоял в сосновом лесу на запасном пути. Против него была разбита нарядная юрта, подаренная киргизами. В нескольких шагах оттуда под большим навесом на деревянных столбах были расставлены маленькие столики на четыре человека, где обедали приглашенные и свита, человек до 40 или 30. Сам великий князь сидел за столом с Янушкевичем и протопресвитером армии и флота отцом Шавельским. К этому последнему Кудашев сводил меня вечером. Я в нем нашел чрезвычайно симпатичного, умного, искреннего священника. Он имел, как говорили, довольно большое влияние на великого князя и отчасти на Государя.