Я не буду рассказывать здесь о том, что делалось в Болгарии. Сам я был не всегда достаточно полно осведомлен об этом в то время, а теперь у меня нет достаточно материалов под руками, да и не такова моя задача.
Державы сделали 1 сентября торжественное письменное заявление в Софии, подтверждая, что гарантируют передачу Болгарии тотчас по окончании войны бесспорной зоны Македонии, согласно договору 1912 года, но обусловливают эту гарантию заявлением со стороны Болгарии готовности заключить военное соглашение с союзниками о выступлении в ближайшем времени против Турции. Неполучение от Болгарии в короткий срок ответа будет рассматриваться как отказ по взаимному соглашению от сделанного предложения. К этому письменному заявлению посланники добавили на словах, что не упоминают о занятии линии Вардара союзниками «только потому что есть основание думать, что оно неприятно Болгарии. Если б, однако, это предположение оказалось ошибочным, союзники готовы приступить к оккупации».
Посланники так и не дождались ответа на свое заявление. Вместо того, они узнали 8 сентября о железнодорожной мобилизации, а два дня спустя – о военной мобилизации Болгарии, которая заявила, что делает это не для наступления, а дабы сохранить «вооруженный нейтралитет»{114}. И в эту минуту наши товарищи в Софии надеялись еще, что можно предотвратить войну, если Сербия немедленно отдаст болгарам Македонию, и настаивали на том, чтобы сербы отнюдь не принимали на себя почина враждебных действий против Болгарии.
На ту же точку зрения, к сожалению, стали союзные правительства. Уже 8 сентября мне была послана телеграмма из Петрограда, предписывавшая мне «воззвать к испытанному благоразумию Пашича» и советующая сербам «избегать всего, что могло бы быть истолковано болгарским правительством, как вызывающее действие, и даже по возможности уклоняться от принятия боя». Телеграммой от 10 сентября мне поручалось, не дожидаясь получения моими коллегами инструкций, настаивать перед Пашичем на выражении «безусловного согласия» на передачу державам «части Македонии по линии 1918 года на условиях, которые определят державы сами».
Как только получено было в Нише известие о мобилизации Болгарии, у сербов, как это ни странно, как будто даже отлегло от души. Пашич мне говорил, что это, может быть, все к лучшему, что на Балканах прочистится атмосфера. В Сербии существовало представление о том, что болгарская армия не имеет достаточного боевого снабжения. Кроме того, требовалось известное время для ее мобилизации и сосредоточения, между тем как у сербов все было готово. Совершенно естественно поэтому у них явилось желание предупредить минуту, когда Болгария будет готова, и тотчас напасть на нее. К тому же, они были введены в заблуждение относительно размеров австро-немецких сил, предназначенных для вторжения в Сербию. Заблуждение это поддерживалось французскими летчиками, состоявшими в сербской армии. Впоследствии мне приходилось слышать от французского посланника опровержение этого упрека. К сожалению, однако, он был совершенно справедлив, что доказывается между прочим телеграммой Извольского (нашего посла в Париже) от 10 сентября на имя Сазонова. Извольский сообщал о своей беседе с ближайшим сотрудником тогдашнего министра иностранных дел Делькассэ, г-ном Маржери. Вот дословно, что писал Извольский: «Маркери повторил мне уже известное Вам убеждение Делькассэ, вполне разделяемое генералом Жоффром, что германцы не имеют в виду предпринять в близком будущем серьезных наступательных действий на Балканском полуострове. По получаемым ежедневно из Сербии от французских авиаторов сведениям, в Банате не происходит никаких значительных сосредоточений или передвижений войск. Произведенная австро-германской артиллерией бомбардировка на Дунае имеет вероятно характер демонстрации с целью произвести впечатление на Бухарест и Афины, спутать карты на Балканском полуострове и побудить Болгарию к выступлению против Сербии».
Сравнительный оптимизм сербов поддерживался оппозицией, которую заняла Греция или, лучше сказать, Венизелос, стоявший во главе греческого правительства. Как известно, в ответ на болгарскую мобилизацию Греция ответила также мобилизацией. Венизелос обратился с просьбой к союзникам прислать 150 000 войска. Он надеялся, что при этом ему удастся убедить короля [Константина] исполнить союзные обязательства по отношению к Сербии. Франция и Англия согласились и обещали указанную помощь в том случае, если Болгария нападет на Сербию.
При таких условиях сербским представителям при союзных правительствах было поручено хлопотать о скорейшей присылке вспомогательных войск и в то же время доказывать необходимость для Сербии не ждать нападения Болгарии, а возможно скорее открыть против последней военные действия. Эти представления не имели, однако, никакого успеха.
Делькассэ сказал сербскому посланнику [Весничу], что Франция уже заявила Греции о своей готовности послать войска и что «решение это может образумить Болгарию». Ввиду этого сербы должны воздерживаться от всякого вызова. «Если же Сербия не послушается этого совета и окажется первой виновницей столкновения, это может изменить решение Франции и союзных с ней держав» (телеграмма Извольского 10/23 сентября). Еще резче высказался Сазонов Сполайковичу. Когда последний стал доказывать выгодность со стратегической точки зрения немедленного нападения сербов на болгар, Сазонов ответил, что «считал бы почин сербами военных действий против болгар столь же тяжким преступлением, как выступление последних, которое они хотят опередить. Пока они этого не сделали, они обеспечены в помощи союзников, греков и, быть может, также и румын, представляющей в общем внушительную силу. Если же они решатся на непоправимый шаг, им будет отказано в содействии союзников и греков. При таких условиях даже победа над болгарами не может иметь решающего значения для будущего. Они очутились бы, ослабленные борьбой с болгарами, одни против немцев, господство которых было бы обеспечено на Балканах». Мне предлагалось высказаться в этом духе в самых решительных выражениях перед Пашичем (телеграмма Сазонова 12 сентября).
В тот же день, что состоялась беседа Сазонова с Сполайковичем, 12 сентября, Пашич телеграфировал Сполайковичу: «…Нам кажется, что нашим союзникам еще неясно положение на Балканах, как и то, что обозначает мобилизация болгарской армии. То, что наши союзники еще не видят, что Болгария уже присоединилась к Германии и Турции, ошеломляет нас»… «Теперь не время колебаться, вести переговоры и давать советы, а момент решительных и быстрых действий, ибо раз нельзя было в течение целого года прийти к соглашению посредством переговоров, трудно предполагать, что теперь переговорами возможно чего-нибудь достичь. Болгария желает выиграть время для концентрации своей армии и поэтому будет показывать желание вести еще переговоры. Мы знаем Болгарию и Балканы, и поэтому предлагаем меры, которые могут достичь цели. Если же державы Тройственного согласия будут идти и теперь старым путем по отношению к Болгарии, тогда будет все потеряно, и Болгария, следовательно, успеет обмануть всех нас».
Далее Пашич предлагал: 1) предъявить Болгарии в 24 часа ультиматум с требованием отменить мобилизацию; 2) по истечении срока занять Варну, Бургас, Дедеагач; 3) немедленно послать Сербии военную помощь, причем хотя бы одну нашу дивизию – по Дунаю для воздействия на болгар; 4) склонить Румынию к выступлению вместе с Сербией и Грецией. В заключение Пашич добавил, что сербская «Верховная команда слагает с себя ответственность за катастрофу, которая неизбежно наступит, если не будут приняты меры и если ей будут мешать вовремя приступить к действиям. Точно так же смотрит на положение и правительство и просит союзников спешно оценить все вышесказанное.
Мое положение в Нише в это время было невыразимо тяжелое. Я понимал, что сербы правы, что единственный их шанс заключается в предупреждении мобилизации Болгарии. Вместе с моими коллегами я настаивал на необходимости скорейшей присылки войск. Мне глубоко претило по поручению министерства настаивать на отдаче нам Македонии, на недопустимости начать военные действия против Болгарии, не дожидаясь ее почина. То, что поручено было мне, я считал, конечно, своим долгом передавать Пашичу, сознавая, однако, в душе полную бесполезность и вред подобных увещаний. Все это я высказывал в моих телеграммах в Петроград.
Я телеграфировал во все концы, – в Петроград, в Ставку Верховного главнокомандующего, в наши посольства при союзных правительствах – о необходимости скорейшего оказания помощи Сербии. Иначе австро-немцы осуществят легко задачу соединения с Турцией, а Сербия будет окончательно выведена из строя. «Если державы не примут немедленного решения прийти на помощь Сербии», телеграфировал я 11 сентября, «они дадут австро-немцам возможность довести до конца свою тактику бить союзников по одиночке, и сербская катастрофа может иметь самые тяжелые последствия для общего хода европейской войны». Когда я заикнулся о передаче Македонии державам, Пашич ответил мне, что теперь поздно об этом говорить и что, создавая впечатление о возможности новых уступок, державы отнимают последнюю почву у оппозиции в Болгарии.
На мое представление о том, чтобы Сербия не брала почина в военных действиях 13 сентября, Пашич обещал, что ничего не будет предпринято раньше 8–10 дней; в течение этого срока обозначится, на какую помощь и от кого может рассчитывать Сербия. Пашич надеется, что в это время державы предпримут решительные шаги в Софии и выяснят окончательно вопрос об ответственности.
Не подлежало сомнению, что своими советами державы принимали на себя серьезную ответственность. «Наши настояния вызывают лишь бесполезную горечь, – телеграфировал я 14 сентября, – ибо интересы самообороны все-таки возобладают. Считать, что сербы совершают акт коварства, если не дадут болгарам закончить явно направленные против них приготовления, ясно невозможно. Здесь с горечью отмечают, что мы одни еще не дали согласия на аванс, совершенно необходимый для Сербии, что мы одни не дали принципиального согласия на участие хотя бы небольшого отряда и что, наконец, одни так категорически отрицаем право на то, что сербы признают делом самозащиты. В эту ответственную минуту, вполне сознавая, насколько тяжело признать в болгарах предателей, я считаю нравственным долгом вновь отметить, насколько каждый день дорог и насколько опасно все, что может создать впечатление нерешительности, только укрепляющей правительство Фердинанда. Вследствие сего необходимо ультимативное требование в Софии о прекращении мобилизации со всеми последствиями».
Между тем, время шло. Положение становилось все более и более грозным. Первоначальное бодрое настроение сербов не могло долго удержаться. Румыния явно уклонялась от выступления. Братиано говорил, что если союзники пришлют 400 000 войска на Балканы, тогда можно подумать о выступлении. В Греции с самого начала обозначался конфликт между прямодушным благородным Венизелосом и двуличным королем [Константином], который интриговал против него, не смея сразу обнаружить свои истинные намерения. Он находил поддержку среди военных, которые трепетали перед мощью Германии и видимо боялись, как бы греческая армия не обнаружила полной своей несостоятельности в случае войны. Партия короля мечтала оставаться в стороне от надвигавшейся на Балканы катастрофы. На этой почве и родилось произвольное толкование союзных обязательств Греции, которые, будто бы, вступали в силу лишь в случае исключительно балканского характера конфликта, т[о] е[сть] если бы пришлось иметь дело только с Болгарией. Раз же дело шло одновременно о войне с Австрией и Германией, то будто бы тем самым изменялись условия и основания, на которых был построен договор.
Король Константин принял болгарского посланника на другой день после объявления болгарской мобилизации. Все время перед тем германский военный агент в Афинах провел в Софии. В то время как Венизелос занял совершенно определенное положение сторонника держав Согласия, Радославов с уверенностью заявлял, что Болгария совершенно обеспечена со стороны Греции и Румынии. Со своей стороны, король Константин утверждал, что Болгария не тронет Греции. Словом, получалось определенное впечатление греко-германского сговора за спиной ответственного министра. Между тем, до последней возможности король хитрил и порой вводил в заблуждение Венизелоса.
Во всех отношениях Венизелоса с королем проявлялась неизменно одна черта – разность их натур. Венизелос был крупный человек по своим идеалам и стремлениям, по редкому у государственного деятеля благородству и прямодушию. Это была цельная фигура. Пламенный патриот, мечтавший об объединении эллинизма и до недавнего времени о тесном союзе балканских государств, он полагался на побеждающую силу своей идеи и потому шел всегда прямым чистым путем. В свое время он примирил Грецию с ее будущим королем – в то время наследником – Константином и вернул его из изгнания. Он это сделал не из какой-либо личной приверженности к династии, но потому что при данных условиях считал, что так полезнее для Греции. Сам – выходец из народа, он был пламенным народолюбимцем. Это и привлекало к нему сердца в народных массах, зажигало веру в него и в торжество его дела. Но это самое претило глубоко королю Константину. Ему также удалось стяжать себе популярность, заставив забыть прошлое. Эту популярность он приобрел во время Балканской войны, когда на долю Греции выпала южная Македония с Салониками и Каваллой, а также Эпир. Народ, не отличающийся боевыми качествами, греки, может быть в силу этого самого, особенно дорожили победными лаврами, которые стяжала их армия, вождем коей был Константин. История разберет впоследствии цену этих лавров. В войне с болгарами в 1913 году греки попали было в положение почти критическое, и только наступление румын на Софию и быстрое заключение перемирия спасли их. Так, по крайней мере, мне приходилось в свое время слышать от осведомленных людей. Как бы то ни было, результаты были блестящи и греки охотно создали своему королю ореол; в их глазах он был чем-то вроде Наполеона.
Король почил на лаврах. Ему хотелось бы безраздельно пользоваться славой, но тут на его пути стоял Венизелос. Греки не могли не сознавать, хотя бы они считали свою армию геройской, а Константина – военным гением, что если Греция добилась блестящих результатов, то в значительней степени она была обязана этим мудрой политике Венизелоса, – одного из творцов балканского союза, а потом – союза с Сербией и Румынией, когда стала обнаруживаться измена Болгарии.
Король, видимо, чувствовал антипатию к народному любимцу, и в этом чувстве его постоянно укрепляла жена, сестра императора Вильгельма, оставшаяся немкой до конца, не могшая простить времени унижения, когда ей с мужем пришлось покинуть Грецию и вернуться только по милости того же Венизелоса.
Чувство зависти – признак мелкой натуры. Король Константин и был, в противоположность Венизелосу, далеко не крупным человеком. Кроме того, он всегда был поклонником Германии, особенно в военном отношении. Жена, конечно, сильно подогревала это чувство.