«Я старался возможно подробнее осведомлять министерство о трудностях и условиях, в которых велись здесь переговоры, имевшие пока столь неудачное окончание. Со своей стороны, я, конечно, делал все, что мог. До конца я не терял надежды на благополучное разрешение, хотя и сознавал, насколько слаба эта надежда. Неожиданным для меня сербский ответ был скорее по своей резкой и неподходящей форме, чем по содержанию. Мне очень неприятно, что так плохо справился со своей задачей.
Хотя граница, предложенная сербами, не совпадает с требованиями держав, все же нельзя не признать, что с их точки зрения приносимая жертва действительно велика. Резкость выражений следует приписать накопившейся у Пашича обиде на державы, которые распоряжались интересами Сербии, не справляясь с нею, даже не считая нужным разговаривать с Пашичем, чтобы поставить его в курс своих намерений и решений и дать возможность подготовить общественное мнение. Отдача Румынии всего Баната, после того как Пашичу было положительно обещано соблюсти в этом вопросе сербские интересы, была особенно болезненно воспринята здесь. В конце концов у сербов сложилось горькое представление, что все нейтральные, торгующие и с нашими врагами, и с нашими союзниками, получают премию за свой цинизм, и что чем меньше церемониться с державами, тем больше шансов получить выгоды.
В македонском вопросе Пашич связан, кроме того, личными переживаниями. Он был решительным противником той договорной линии, которая выработана была покойным Милановичем. Он в то время отвергал всякую солидарность с ней и демонстративно покидал заседания, на коих обсуждался этот вопрос, до окончательного заключения договора 1912 года. Приняв власть после смерти Миловановича, Пашич, еще до начала балканской войны, вступил в противоречие с союзным договором; 15/28 сентября 1912 года, за два дня до общебалканской мобилизации, он определял в циркуляре сербским представителям за границей область Старой Сербии и включал в нее Прилеп и Охриду, т[о] е[сть], в сущности, так же, как и в последней ноте. Все это приходится иметь в виду теперь. Пашич старался сделать уступки возможно более широкими, но дальше известного предела он сам не хотел идти. Этим объясняется его заявление, что, в случае дальнейших настояний держав, он уйдет в отставку. Иованович мне говорил, что, по его мнению, державам и специально России Сербия должна уступить, и предлагал лишь вставить в ответ указание на то, что некоторые особенности договорной линии должны подлежать арбитражу России. Его мнение не было, однако, принято.
В то время как я пишу эти строки, державы, может быть, уже остановились на каком-нибудь плане действий и мои соображения явятся запоздалыми. Сегодня я сообщил их вкратце по телеграфу. Они сводятся к тому, что на Сербию еще можно произвести давление обещаниями и угрозой. Если Пашич уйдет, то при нынешних обстоятельствах это еще полбеды. Все равно, с ним мы не добились, чего хотели. Есть, конечно, риск, что бразды правления примет человек, еще более непримиримый. Однако, раз нужно все или ничего, то половинные уступки все равно не могут нас удовлетворить. Для того, однако, чтобы заместитель Пашича, если не он сам, принял бы предложения держав, надо чем-нибудь изменить условия. Ведь нельзя не отдавать себе отчета в том, что сербские сетования во многом основательны. Им, правда, обещают обширные территории, но, во-первых, их надо еще завоевать, а во-вторых, если они и будут ими владеть, то объем новых приобретений не устраняет вопроса о невозможных государственных границах, которые созданы с трех сторон. Нынешняя война еще не окончилась, а им уже в перспективе накачивают три войны – с Болгарией, с Италией и с Румынией. Надо же, чтобы хоть где-нибудь Сербия чувствовала себя прочно. И так как самый болезненный вопрос связан с отдачей Македонии болгарам, то естественно, что прежде всего ставится вопрос об общности границы с Грецией и недопущении Болгарии к Адриатике. Гуманные фразы в предложениях держав, разумеется, не могут удовлетворить. Только раздел Албании и граница с Грецией до моря может быть и достаточно соблазнительной и конкретной, чтобы заставить сербов примириться с отдачей Македонии.
Привыкши говорить с полной откровенностью, я не могу не высказать сожаления, что нашим союзникам в балканских вопросах с самого начала была предоставлена слишком широкая инициатива, которой они пользовались без достаточного знания дела и соображения всех сторон балканской проблемы. Последняя решалась как-то по кусочкам. Понадобилось содействие Италии – все было для этого сделано без должного согласования с другими факторами, как-то Сербия и Греция. Понадобилась Румыния – опять Сербии как будто не существовало. Наконец дошла очередь до Болгарии. Тут уж – хочешь, не хочешь – нельзя не спросить Сербию, но даже и здесь поступили, мне кажется, ошибочно. Можно было, продолжая ту же систему приобретения держав по одиночке, уверяться сначала, что ценой известных уступок Болгария будет приобретена, потом с большим убеждением воздействовать на Сербию, или, наоборот, сначала увериться в том, что можно получить от сербов, а потом уже произвести давление на болгар. Я об этом столько раз писал и говорил в Петрограде. Вместо того сделали зараз два представления, которые теперь не знают, как согласовать. И это сделано, по-видимому, без того, чтобы главные инициаторы – англичане – отдавали себе ясный отчет, что делать, если не удастся убедить сербов. Отсюда и произошел нынешний тупик.
Как из него выйти? я не вижу иного способа, как приналечь на Италию и заставить ее уступить Албанию, а Сербии заявить об оккупации и тотчас ее осуществить.
На Балканах необходимо составлять представления одновременно двумя давлениями – обещаниями выгод и угрозой непосредственной ответственности. Не иначе, мне кажется, надо потом воздействовать на Болгарию. Сдайте ей все, что можно, но не допускайте, пока можно еще оказать давление, дальнейшего нейтралитета. Иначе будут все скверные последствия полумеры: соседи Болгарии будут считать себя обобранными и обиженными, а нейтральная Болгария в известную минуту перейдет на сторону наших врагов, хотя бы пассивно. Если же одновременно с уступками будет выражено требование немедленного выступления в действие, – и это требование может превратиться в реальную угрозу, – тогда Болгария должна будет подчиниться.
Повторяю, пишу все это, опасаясь, что письмо это запоздает или, еще более, что не все мне известно, и я, конечно, могу сильно ошибиться в общей оценке положения. Не взыщите за это, равно и за откровенное наложение мыслей. Согласованные действия австро-немцев с болгарами кажутся мне весьма возможными. Ведь это было бы равносильно провалу всей нашей балканской политики и грозило бы неисчислимыми последствиями…»
Глава XIII
Положение представлялось с каждым днем все более и более серьезным.
Державы Согласия признавали возможным оказывать давление только на Сербию. По отношению к Болгарии они только заискивали и все время сходили с почвы раз данных обещаний, усиливая их и тем самым только обнаруживая собственную слабость. С места такая политика представлялась явно несостоятельной и опасной.
В тот же день, что я писал Нератову, я телеграфировал в Петроград, повторяя ранее высказывавшиеся мною соображения о желательности сплотить Сербию, Грецию и Румынию на общей программе действий по отношению к Болгарии, с тем чтобы заявить последней, на какие уступки всех своих соседей она может рассчитывать; в то же время державы, как мне казалось, должны были заявить определенно Болгарии, что они не допускают дальнейшего ее нейтралитета. В качестве реальной санкции представлениям держав мне представлялось необходимой безотлагательная оккупация линии Вардара и Салоник. Я добавлял: «Англия завела державы в тупик своей не до конца продуманной инициативой. Выход из него необходим, ибо иначе, в случае возможного отделения части австро-немецких сил для согласованных действий с Болгариею, к моральной неудаче союзников на Балканах может присоединиться серьезное поражение. Установление нашими противниками прямого сообщения с Турцией через Болгарию имело бы последствием не только провал Дарданелльской операции, но и переброску значительных турецких сил против нашего Кавказского фронта, не говоря о невозможности рассчитывать на присоединение к нам в этом случае Румынии».
Увы! Все эти телеграммы не получали ни малейшего отклика. Напротив, англичане продолжали прежнюю игру в Софии, несмотря на то что там гостил в это время герцог [Иоанн Альберт] Мекленбургский, приезжавший установить окончательное согласование действий между Германией и Болгарией. Известный генерал Савов не стеснялся делать печати самые определенные германофильские заявления. Все это происходило в то время, как мы терпели одну неудачу за другой и наши крепости, считавшиеся непреоборимым оплотом, падали после самого короткого сопротивления. Разумеется, не промахи и ошибки растерявшейся дипломатии, а это тяжелое положение было главной причиной, толкавшей Болгарию в стан наших врагов. Тем не менее, не следовало, конечно, пускать в ход явно несостоятельные приемы, без пользы ронявшие достоинство держав.
В этом смысле я неоднократно телеграфировал. «Если мы не в силах оказать на Болгарию давления, а в то же время подтверждаем ей нашу готовность сделать все уступки за счет Сербии и, быть может, Греции», телеграфировал я 29 августа, «то мы Болгарии не приобретем, а рискуем отчудить от себя расположенные к нам государства. Лучше ничего не делать, чем ослаблять себя заявлениями, за которыми нет санкции силы». – «Необходимо бережно относиться здесь к сохранению морального веса держав», телеграфировал я 2 дня спустя, т[о] е[сть] 31 августа, «наши враги не упускают ни одной из ошибок и неудач союзной дипломатии, стараясь поселить в общественном мнении даже безусловно дружественной доселе Сербии сомнения в конечном успехе союзников и в их отношении к интересам сербов».
Вскоре после вручения Пашичем ответа державам Согласия мне пришлось расстаться с моим милым сотрудником В. Н. Штрандтманом, который был назначен 1-м секретарем посольства в Риме. Как ни жаль было мне лишаться его, но все же я был рад за него и его семью, что они своевременно покидают Сербию и не подвергнутся всем превратностям судьбы, которых можно было ожидать для остающихся. На смену ему в Ниш был прислан Б. П. Пелехин, формально назначенный 1-м секретарем в Черногории. Так как в Цетинье с начала войны поверенным в делах оставался Обнорский, которого не хотели менять, то Пелехин оставался пока в Нише.
Между тем из Софии приходили вести все хуже и хуже. Уже 6 августа Савинский телеграфировал в Петроград, что к нему заходил один депутат, радославист, но преданный России, и конфиденциально передал ему, что Радославов сказал ему, что правительство решило не принимать предложений держав Согласия и напасть на Сербию, для чего и делаются приготовления.
В это время в Болгарии произошла смена военного министра. Генерал Фичев был [19 августа 1915 года] заменен Жековым. Фичев пользовался репутацией порядочного человека, врага авантюр. Когда он был военным министром, он говорил сербам, что при нем им нечего опасаться, и что если он увидит, что правительственная политика сворачивает со своего русла, он уйдет. Понятно, что уход Фичева показался сербам как бы первым предостережением.
И вот новый министр Жеков сказал тому же депутату, что Болгария пойдет против кого угодно, но не против Турции. Савинский писал, что падение Ковны{113} произвело удручающее впечатление на наших друзей и было всячески использовано немцами. Последние с картами в руках доказывали, что наша армия обречена на полное поражение и что Согласие разбито окончательно.
Купленные Германией газеты усиленно раздували известия о неизбежной будто бы революции в России. Лично я уверен, что эти последние известия действовали на воображение болгар еще сильнее, чем вести о наших поражениях. Они поверили, что Россия не выдержит и что разлад между властью и народом у нас окажется сильнее, чем сознание необходимости объединения. Я думаю, что многие болгары рассуждали приблизительно так: Россия не выдержит; в ней начнется революция; мы выступим не против России, а против Сербии, раздавим ее при помощи немцев, отберем у сербов все, что нам нужно, утвердим наше господство на Балканах, а потом повернемся к той же России, в которой будут править новые люди, и скажем им: «Мы боролись не против вас, а против той самой старой официальной России, которую вы свалили, которая одна виновница всех зол и бедствий». Если так могли думать болгары, то король Фердинанд, всегда ненавидевший и боявшийся России, решил очевидно, что пришла минута сбросить маску, стать открыто в ряды наших врагов и при помощи Вильгельма утвердить свой престол в Болгарии и на Балканах, как аванпост германизма.
Тот же Савинский сообщал 8 августа, что как он, так и наш военный агент получают с разных сторон из источников, «обыкновенно, недурно осведомленных», сведения, подтверждающие решимость Болгарии перейти на сторону наших врагов. Рассказывали, что король Фердинанд, посетив Радославова, сказал ему, что настало время для Болгарии принять решение и напасть на Сербию. Он уполномочил Радославова сменить министров, на сочувствие коих нельзя было бы рассчитывать. И несмотря на все это, мысль о том, что Болгария может перейти в лагерь врагов России, казалась такой чудовищной, такой невероятной, что только этим можно объяснить, что тот же Савинский, да и не он один, до конца все еще не хотели верить, все еще надеялись, что болгары «блефируют», чтобы принудить сербов к большим уступкам, а также для того чтобы склонить турок к исправлению в их пользу границы, с тем чтобы получить непрерывное железнодорожное сообщение по болгарской территории между нейтральной Болгарией и Дедеагачем[202].