Иностранные представители решили разделиться на две партии. Бóльшая часть состава, секретари и драгоманы, а также тяжелый багаж были направлены в следующий за Кральевым городок Чачак, потому что в Кральеве не могло хватить для всех места. 5 октября туда уехали Пелехин и Якушев. При мне оставались Сукин и Мамулов. Наш отъезд был назначен на 7 октября.
Накануне вечером, 6 октября, я прощался с нашими докторами и сестрами. Собрались в Московском госпитале. Это была волнительная минута. При каких условиях, где и с кем придется встретиться?
Я передал каждому из наших отрядов икону, благодарил их за всю их самоотверженную работу и готовность до последней минуты оставаться на своем посту.
Отъезд был назначен довольно рано утром 7 октября, но конечно и здесь сказался недостаток организации, и мы уехали лишь днем. Я успел позавтракать в Александринском госпитале, которой находился рядом с остановкой «Красный Крест», куда подан был поезд.
Этот первый отъезд был обставлен с комфортом. Мы ехали в вагон-салонах. К поезду была прилеплена масса товарных вагонов с разным казенным грузом; на вещах, внутри вагонов и на крышах их ехала масса народа – привилегированные, которым удалось получить местечко. Сердце сжалось, когда поезд тронулся и я последний раз увидел тех, кто решил остаться, в том числе милейшего епископа Досифея, который накануне в больнице всех согрел своим теплым ласковым словом и ободрением. По пути мы видели первых болгарских пленных, которые перебежали сербскую границу и сдались, утверждая, что не хотели воевать, узнавши, что их поведут против России.
В Кральеве мне с сотрудниками отвели помещение в доме одного из местных богатеев – буньяка. Это был маленький чистенький одноэтажный домик с парадной гостиной и кабинетом, куда сами хозяева в обыкновенное время заглядывали, только когда у них были гости. По соглашению с моими коллегами я взял с собой моего повара-швейцарца, который должен был кормить всех дипломатов. С этой целью нам удалось найти помещение – довольно большую комнату с отдельным ходом в домике в саду. Там собирались мы все два раза в день. Особого затруднения найти провизию там еще не было. Наш повар отлично нас кормил, и эти сборища положительно поддерживали дух у всех и остались одним из приятных воспоминаний нашего странствования. Изредка нас навещали чачакцы.
Если внешняя сторона жизни для нас была сносно обставлена, зато со времени выезда из Кральева началось непрекращавшееся томление и волнение за весь путь страданий, который только еще начинался для сербов.
С нами послан был в Кральево представитель сербского Министерства иностранных дел Груич, который служил посредником в наших сношениях с правительством. Почти ежедневно мы получали через него сообщения, которые телеграфировали нашим правительствам. Тон их с каждым днем понижался. 9 октября мы передали по телеграфу следующее сообщение: «Положение на нашем Восточном фронте становится все более и более критическим вследствие недостатка войск. Немцы, хотя медленно, но непрерывно продвигаются вперед благодаря превосходству артиллерии. На востоке болгары уже заняли часть железной дороги на Тимоке, Вранью, Кривопаланку, Куманово, Кочаны, Штип, Велее и перерезали сообщение с Салониками. Если не позднее 10 дней на помощь к нам через Салоники прибудут от 120 000 до 150 000 союзных войск, то, по мнению военных кругов, мы могли бы помешать наступлению болгар и ждать прибытия более значительной помощи для успешного действия. Мы боимся, однако, что союзная помощь не прибудет своевременно… В случае скорого ее прибытия, Сербию можно спасти из критического положения, которое может стать таким же для союзников, если они дадут Германии и Болгарии время окончательно раздавить нас. Тогда союзникам понадобится гораздо больше войск, чем сейчас, чтобы одолеть врага на Балканах. Мы делаем последний призыв союзникам, и если он не будет услышан, – мы сделали все, что могли, и не в нашей власти сделать больше».
В последних словах слышался крик отчаяния, но они могли вызвать также опасение, как бы изнемогавшая в неравной борьбе, чувствуя себя всеми покинутой, Сербия не решилась пойти на переговоры с врагом об условиях мира. Настроение в этом смысле было довольно сильно. Оно поддерживалось либералами, которые вспомнили свое былое австрофильство. В кругах, близких к Верховной команде, раздавались голоса в пользу мира ввиду полной невозможности продолжать борьбу.
13 октября Пашич снова взывал через наше посредство к союзникам о настоятельной необходимости как можно скорее восстановить сообщения между сербской армией и союзной в Салониках. Если этим путем не будет быстро обеспечено снабжение армии и населения, то, по его словам, можно было ожидать «последствий катастрофального характера в стране, которая не может перенести с хладнокровием и нужным спокойствием тяжелые обстоятельства, среди коих находится».
На все это скончался сербский министр финансов Пачу в маленьком курорте близ Кральева. Это был старый сподвижник Пашича, один из ближайших его друзей и столпов старорадикальной партии, умный и дельный человек. Почти год он проболел водянкой.
Пашич приехал на его похороны во Вранью, а оттуда заехал в Кральево, по общей просьбе нас, посланников. Он поражал своей бодростью и спокойствием. Глядя на него, можно было понять влияние, которое он оказывал на окружающих и Верховную команду, заражая их своей непоколебимой верой в торжество правого дела. Оставшись с ним наедине, я откровенно поставил ему вопрос, как смотрит он на опасное настроение и ропот в населении и на толки об отдельном мире. Пашич, не обинуясь, ответил мне, что если Сербию должна постигнуть участь Бельгии, то и в этом случае лучше все перетерпеть, но не сдаваться, чтобы потом воскреснуть. Лично его всего больше беспокоили колебания Англии относительно присылки войск в Салоники. Эти колебания и нерешительность были действительно роковым недугом не только англичан, но и вообще союзников во всем, что касалось балканских дел.
Как ни крепки были нервы Пашича, однако и он дрогнул. Два дня спустя после того, как он посетил нас, все правительство прибыло в Кральево, но на самый короткий срок, не считая возможным там долго задерживаться. Пашич как-то весь осунулся, похудел. Он все цеплялся за надежду, что союзники помогут отвоевать Скоплье и произойдет соединение с ними сербской армии. Критическое военное положение осложнилось еще угрозой острого продовольственного кризиса. Все хлебные запасы были сосредоточены в местностях или уже занятых, или непосредственно угрожаемых неприятелем. В Кральеве был мягкий умеренный климат, и все же осенняя погода и ненастье давали себя чувствовать. Вся страна превратилась в массу кочующих беженцев, которые не находили себе ни крова, ни пищи. Пашич просил союзников заготовить склады продовольствия как в Салониках, куда он не терял надежды, что прорвется армия, так и в Дураццо[209], если бы пришлось базироваться на Албанию.
Я получал самые скудные сведения о том, что полагают предпринять союзники. Редкие телеграммы из Петрограда не давали мне почти никаких данных. Мне говорили, что я должен поддерживать в сербах решимость бороться до конца, что союзники принимают «все меры к тому, чтобы возможно безотлагательно прийти на помощь Сербии», но в чем заключаются эти меры, было мне неизвестно и совершенно неясно.
Наступали жуткие дни. В один из мглистых сырых вечеров небо вдруг зажглось каким-то зловещим заревом, которое осветило весь город. Я вышел на улицу посмотреть, в чем дело. Близ вокзала горели баки с бензином для автомобилей. Пожар произошел, по-видимому, вследствие поджога. Можно было подозревать, что виновниками был кто-нибудь из военнопленных, за которыми был самый слабый надзор. Я не говорю об австро-венгерских офицерах. Их было, помнится, свыше 600 человек. Когда наступила опасность, их отправили из Ниша в Дураццо, а оттуда – в Италию. Что касается пленных нижних чинов, то их направили на различные дороги, по пути отступления, дабы чинить их и по возможности приводить в порядок. Они обыкновенно находились под началом какого-нибудь старика-ополченца, «чичи». С каждым днем становилось труднее кормить их. Многие из них бежали к своим; те, которые оставались и направлялись в Албанию, умирали массами на пути от холода и лишений.
Заговорив о военнопленных, не могу не упомянуть о наших пленных, бежавших из Австрии и Германии, которых мне приходилось видеть в Сербии. Пока мы жили еще в Нише и сообщение между Салониками и Дунаем не было прервано, через Сербию проезжали наши пленные, бежавшие во Францию, в Швейцарию и в Италию. Живо помню некоторых из них. Их рассказы поражали порой фантастичностью приключений, необыкновенной смышленостью, находчивостью и смелостью тех, кому удалось спастись после целого ряда мытарств. Один из таких пленных чуть было не наделал мне хлопот. Это был унтер-офицер, бежавший из Австрии. Он пробыл дня два-три в Нише в ожидании парохода из Прахова (на Дунае) в Россию. Гуляя по городу, он встретил австрийского офицера в форме, гулявшего с какой-то барышней, должно быть – сестрой милосердия. Сам офицер был военнопленный врач-славянин, работавший в одном из госпиталей в Нише.
Недолго думая, наш солдатик взял его, «заарестовал» и повел в комендантское управление. Он был совершенно возмущен. «Посмотрели бы, как австрийцы нас в плену держали. Разве можно позволять австрийцу гулять на свободе с барышнями». Вышла целая обида, не только со стороны пострадавшего, но и администрации госпиталя, жаловавшегося на своеволие нашего солдатика. Но последний был так возмущен, что даже довольно дерзко ответил нашему доктору, сделавшему ему замечание. Но конечно нельзя было не понять этого человека, только что перенесшего целый ряд мытарств, от которых избавился, рискуя жизнью, чтобы убежать от этих самых ненавистных австрияков.
В последние дни пребывания моего в Нише в миссию был доставлен наш солдатик, перебравшийся вплавь через Дунай в Сербию. Когда он уже был на сербском берегу, его увидали сербские часовые.
– Я – русский, – закричал он, поднимая руки.
– Ах, – русский? Так вот тебе, – отвечал часовой, стреляя, очевидно не веря его словам.