Я был в Митровице семь лет перед тем в 1908 году, и мне было интересно сравнить тогдашнее и теперешнее впечатления. Тогда, во времена турок, Митровица производила впечатление столицы разбойничьего царства. Господами положения были арнауты[213]. Они ходили вооруженные с ног до головы, бритые, с чубом на затылке, мрачно сверкавшие глазами, если им приходилось посторониться перед коляской, в которой сидел гяур-европеец. Во всей Митровице тогда только двое носили европейские шляпы – это были русский и австрийский консулы. Я не мог выйти за город, чтобы за мной тотчас не скакал конвой, приставленный для моей охраны, ибо местный губернатор-турок боялся, как бы чего не вышло, за что ему потом придется отвечать. На улицах открыто продавался табак, хотя во всей Турции была запрещена вольная его продажа, – настолько турки не смели заводить какие бы то ни было порядки в Албании. На меня пахнуло тогда какими-то отдаленными временами, словом это была Запорожская Сечь. И конечно Албания была сплошной вольницей, а Митровица – каким-то разбойничьим гнездом.
Теперь, въезжая в Митровицу, я прежде всего мог заметить, что архитектурный вид города остался без перемен. Прибавилась только новая громадная каменная казарма, выстроенная младотурками незадолго до балканской войны. Те же самые турецкие дома с деревянными решетками в окнах и пузатым вторым этажом, те же узкие грязные улицы с открытыми лавками. В них безмятежно сидели старые турки в белых чалмах. Все так же с ленивой важностью, невозмутимые, они пили кофе и курили трубки, мало заботясь о покупателях и о продаже своего товара, все так же бесстрастно смотрели они на шум и суету, которая творилась вокруг них. Но этим и ограничивалось сходство новой Митровицы со старой.
Прежние господа положения сменились новыми. Я не узнал гордых арнаутов. Куда делись эти молодцы, щеголявшие своими кинжалами, пистолетами и винтовкой? Как потухли их взоры, сверкавшие мрачным пламенем, как поникли их головы! Неужели этой скромной поступью идет вчерашний грозный хозяин и властелин?
Вся эта перемена была достигнута не только завоеванием края у турок, но и суровым беспощадным подавлением албанского восстания после войны, когда целые селения почти поголовно исчезали с лица земли, и пощады не давалось иногда даже детям. Странно было теперь видеть арнаутов, чинящих дорогу под наблюдением прикрикивающего на них старого досмотрщика-серба.
Митровица быстро заполнилась беженцами и солдатами. Порой было трудно протесниться по улице. Мне отвели помещение в доме, где когда-то жил первый русский консул в Митровице Щербина, убитый в двух шагах от города арнаутом, ибо его соотечественники не хотели допустить, чтобы русский консул жил в их Митровице и мешал им расправляться с сербами. Хозяин моего дома был серб, чтивший память покойного Щербины. Помещение, мне отведенное, было довольно просторно, но видно было, что это уже не старая Сербия. Чистоты, которая приятно радовала меня в Кральеве и Рашке, здесь не было. Пришлось принять радикальные меры, чтобы как-нибудь отгородиться от клопов. Они были во всех жилых комнатах. Поэтому я устроился в зале, куда сам хозяин никогда не входил и где по стенам висели портреты Государя и королевы Виктории и стояли венские стулья, дополнявшие европейские просвещенные вкусы хозяина. Зато печей не было, и я первым делом озаботился постановкой железной печи, которую по счастью удалось найти в какой-то лавчонке. Хуже обстояло дело с питанием. Для дипломатов и более чистой публики был отведен лучший «ресторан» в городе, носивший гордое название «Хотел Бристол». Это были две низкие темные комнаты, какие могли бы быть в трактире какого-нибудь небогатого села. Неизменным блюдом было «свинско печение»[214]. Все это было жирно, грязно и неприятно. Подавал какой-то запасной солдат, который разрывался на части, никуда не поспевая на крики: «Войниче!»[215], которыми его призывали. Кончилось тем, что, обидевшись на какого-то озлобленного посетителя, этот «войниче» отказался служить и был заменен мальчишкой, так что стало еще хуже. Приходилось мириться, и, чтобы чем-нибудь скрасить нашу ужасную пищу, я приносил с собой шампанское, несколько бутылок которого я захватил из своего погреба в Нише.
Мои иностранные коллеги продолжали собираться у меня ежедневно. Мы обменивались скудными сведениями и слухами, до нас доходившими и которые мало способствовали оптимизму. Делать ничего нельзя было. Беспомощность и бессилие, конечно, только усугубляли тяжесть положения. Чтобы не поддаваться настроению, мы усиленно играли в бридж. Неизменным партнером был милейший sir Ch. Des Gras [Де-Гра], а также румынский военный агент. Остальные были свои. В Митровице мы встретились с Пелехиным, который приехал туда из Чачака немного раньше нас.
Глава XVI
Военное положение было таково, что нельзя было долго оставаться в Митровице. Но куда идти? Этот вопрос по-прежнему оставался нерешенным. Сербское правительство все еще надеялось на победу над болгарами, на возможность соединения с союзниками и затем на движение на юг к Монастырю. Между тем осень давала себя все сильнее чувствовать. Дожди невероятно испортили дороги. Чинить их было некому, не столько даже по недостатку людей, ибо пленные еще имелись, сколько по недостатку организации и отсутствию плана, ибо раз неизвестно было, пойдем ли мы на Монастырь или на Черногорию, то нельзя было сосредоточить все усилия на починку дорог в одном каком-нибудь направлении.
В это время ко мне зашел как-то черногорский посланник Лазарь Миушкович. Он сказал мне, что король Николай принимает очень к сердцу тяжелое положение, в котором мы находимся, специально – я как русский посланник, и что, желая как-нибудь проявить свое участие, он хочет пожаловать мне орден. Я ответил, что очень тронут вниманием короля и что ввиду этого я был бы очень благодарен, если бы он нашел возможным, в случае если нам понадобится уходить из Митровицы и притом, по всей вероятности, в Черногорию, прислать нам лошадей и повозки, полученные минувшим летом из России. Их прислали тогда для того, чтобы по возможности облегчить доставку хлеба, перевозившегося вьючным и частью колесным путем из Митровицы в Черногорию. Я добавил, что, как ему известно, сербы до сих пор не приняли решения, куда идти, но что нужно все подготовить, ибо, когда решение будет принято под давлением обстоятельств, то будет уже поздно подготовлять перевозочные средства. Миушкович с большой готовностью отозвался на мою просьбу, в исполнении коей был одинаково со мной заинтересован. Он телеграфировал в Цетинье, и вскоре в Митровицу приехал бывший черногорский министр финансов Попович, которому поручено было на месте определить, что может быть сделано.
В это время одно было ясно, что куда бы нам ни идти, придется переправляться через горы по самым скверным дорогам и тропинкам. Следовательно, надо было готовиться к неизбежности ехать верхом и идти пешком. Я уже 23 года не садился на лошадь, потому что смолоду повредил себе колено. Кроме того, у меня кружилась голова даже на высоте второго этажа, если, например, приходилось входить на стройку по лестнице без перил. Я решил тренироваться, пользуясь свободным временем.
В первый раз я пошел пешком на высокую гору Свечан, у подножия коей расположена Митровица. Эта гора придает особую живописность всему пейзажу – широкой равнине, расстилающейся внизу, и Митровице, лепящейся со своими белыми домами и минаретами у ее подножия. Гора возвышается острым конусом, на вершине коего остатки старинной крепости и замка, где жил и был удушен король Великой Сербии Стефан Дечанский, причисленный Сербской церковью к лику святых.
Я пошел с полковником Новиковым, В. В. Семянниковой и Соней Горбовой. На полдороге у меня закружилась голова, я почувствовал себя скверно, должен был остановиться и с подлым чувством, известным всем, у кого кружится голова на высоте, стал спускаться чуть не ползком вниз. Очевидно, надо было это побороть во что бы то ни стало.
На следующий день я решил подняться на Свечан верхом. Мне дали скверную тряскую лошадку. Со мной поехал мой неизменный спутник и профессор верховой езды Мамулов, а также черногорец Попович, который хотел посмотреть, как я поеду и что мне надо приготовить для дальнего пути. Мы подымались по крутым тропинкам, иногда ехали по руслу ручья, словом, это была настоящая репетиция того, что предстояло; конечно, было неприятно, особенно – спускаться; но, в общем, я отлично выдержал экзамен и доехал до самой вершины. С этого дня мы каждый день совершали длинные прогулки верхом с Мамуловым.
Вскоре мы узнали, что коменданту станции Феризовичи было поручено заготовить перевозочные средства для правительства и дипломатов, но что поручение это привело бедного коменданта в такое отчаяние, что он предпочел застрелиться. Такое известие заставило нас призадуматься. Лошади из Черногории также не были под рукой, и в минуту, когда они понадобились бы, мы могли остаться не при чем. Мы стали тогда в наших прогулках посещать окрестные албанские села и торговать лошадей. Сначала дело как будто не клеилось. Казалось, албанцы подозревают, не агенты ли мы сербского правительства и не станем ли попросту реквизировать их лошадей, но мы показывали деньги и проявляли готовность заплатить тотчас же и притом – хорошие деньги. Нам стали приводить лошадей, и понемногу мы приобрели маленький караван – восемь или девять лошадей. Большие сундуки и корзины, которые мы привезли с собой, пришлось оставить. Мы заказали, по указанию того же Поповича, продолговатые деревянные ящики, которые можно было приладить к вьючным седлам по обе стороны лошади.
Вскоре решено было отправить первым транспортом через Призрен на Монастырь всех тех, кто был в Чачаке, т[о] е[сть] часть секретарей, а также бельгийского посланника с семьей, которому не нужно было в той же мере, как нам, обеспечить себя контактом с сербским правительством. К тому же бельгийскому посланнику нужно было очистить помещение для Пашича, ожидавшегося со дня на день в Митровице. Насколько велика была теснота и недостаток помещений, можно судить по следующему. Английский посланник был помещен на квартире какого-то местного служащего в Министерстве земледелия. Он занимал всего одну комнату, а его слуга – другую. В остальных комнатах жили целыми семьями. Как-то хозяин квартиры сказал sir Charles’у [Де-Гра], что он в трудном положении, потому что ему надо поместить куда-нибудь инспектора земледелия, а места решительно нет; есть только вторая кровать двуспального ложа, на котором спал sir Charles. Последний был величайший добряк. Он согласился выручить из беды хозяина и инспектора и позволил поместить последнего рядом с собой.
Инспектор земледелия оказался деликатным человеком. Он забирался в постель заблаговременно и притворялся или был спящим, когда входил sir Charles, и чем свет без шуму исчезал из комнаты.
В качестве представителя сербского правительства и посредника в сношениях с нами состоял бывший посланник в Софии Чолак-Антич, заменивший Груича, который был великим путаником, почему мы и просили дать нам кого-нибудь другого. Чолак-Антич был добрейший и деликатнейший человек, прекрасно воспитанный. С ним было очень приятно иметь отношения, как с добрым знакомым, но он был такой же растерянный, как и мягкий человек и совершенно не способен был что-нибудь устроить и сколько-нибудь облегчить нам условия странствования. Его никто не слушался. С другой стороны, он сам ничего не знал о намерениях сербского правительства и Верховной команды и ни о чем не мог нас осведомить. Между тем до нас доходили слухи все более тревожные.
Неприятель занял уже Ниш и Кральево. Сербской армии грозило быть разрезанной на три части и окруженной. В Рашке происходили ежедневные совместные заседания правительства и Верховной команды, причем продолжался все тот обмен жестокими упреками, от которого дело не подвигалось вперед. Иованович доверительно писал мне, что Верховная команда возлагает ответственность за положение на Пашича, который поручился, что союзники начнут военные действия на выручку Сербии не позже трех недель после болгарского выступления. Между сербской Верховной командой и французским генералом Саррайлем не было установлено прямой связи, и все сношения должны были идти по телеграфу через Париж – Салоники. Сколько раз мне приходилось выслушивать обращенные с мольбой и надеждойю вопросы о том, когда Россия выступит. Стороною до меня доходило, будто мы дали обещание сербам поддержать их и не исполняем этого обещания. Я был бессилен что-либо на все это сказать, опровергнуть или утешить и тщетно просил, чтобы меня осведомляли. Самые сношения мои с Петроградом шли кружным путем. Я телеграфировал в посольство в Риме, а оно передавало мои телеграммы в Петроград, куда они приходили, конечно, с сильным запозданием. Таким же путем изредка я давал о себе вести моей семье и получал от жены ответ.
Я съездил в Рашку. Виделся с Пашичем, с наследником, вынес впечатление, что оба хотят бороться до конца, но настроение менялось ежедневно, сменяясь от отчаяния к надежде и наоборот, в зависимости от событий и от слухов. В то время нельзя было не бояться того, какое решение выльется в результате всех переживаний у сербов, и мы, все посланники, настаивали на необходимости нам быть вместе с правительством. Наконец последнее прибыло в Митровицу 30 октября. В этот же день пришло известие, которое было принято как луч надежды: армия воеводы Степы Степановича задержала на время наступление болгар. Тем самым сербская армия выходила из-под угрозы быть разрезанной и окруженной.
К сожалению, у меня нет под руками телеграфной переписки за последующие месяцы и я буду писать о дальнейшем, полагаясь только на память.