Наутро мы отстояли обедню. Отец Варсонофий повел меня в монастырскую «скрывницу», в которой хранятся сокровища. Нужно было пролезать в небольшое отверстие, обычно замаскированное. Некоторые предметы представляли первостепенную историческую ценность, между ними – хризовул[216], подписанный королем Душаном, с дарственной записью поместий и угодий монастырю; чаша того же короля, кувшин королевича Марко. Посоветовавшись со мною, о. Варсонофий сказал мне, что он думает эти немногие предметы закопать отдельно в землю, где-нибудь в мусоре, так чтобы не догадались, где искать, все же остальное оставить как есть. Он думал, что тогда будет возбуждено меньше подозрений, между нашими спутниками был маршал Двора старого короля, который вез с собой корону и мантию короля. Он хотел оставить эти предметы в Дечанах – не знаю, исполнил ли он свое предположение. Некоторые парадные придворные кареты попадались мне в пути, их тащили волы.
После обедни, простившись с гостеприимным о. Варсонофием, который отпустил с нами каймака, хлеба, сыру и всякой всячины, мы пустились в путь в Ипек[217].
Уже смеркалось, когда мы подъехали к Ипеку. Я подъехал к патриархии, где должен был остановиться. Это было здание XIII века, следовательно – еще старше, чем Дечаны, Меня принял местный епископ Никифор Джурич, получивший воспитание в России{124}. Нашим монахам в Дечанах пришлось, однако, немало натерпеться раньше от него. Он взводил на них различные небылицы и кажется дорого дал бы, чтобы их выжить, хотя, конечно, на их место не нашлось бы черногорских монахов, монастырь был бы заброшен, и служба, без сомнения, не совершалась бы с прежним благолепием.
Меня митрополит встретил очень хорошо. Мы с ним тотчас отправились в храм. К сожалению, было уже темно, и я не мог как следует осмотреть его. Храм интересен, но, конечно, уступает Дечанскому.
Снова пришлось, чем свет, выступать дальше. Это, должно быть, было 11 ноября. Патриархия, где я остановился, была на краю города, и оттуда прямо шел наш путь. Мы выехали верхом, потому что вся дальнейшая дорога шла через горы. Приблизительно через полчаса после Ипека начался крутой подъем в гору. Зрелище было величественное. Внизу бурлил поток, кругом громоздились высокие горы. У меня была славная горная лошадка, умная, смирная. Я предоставил ей самой выбирать путь, хотя и неприятно было, что она, по обычаю горных лошадок, все время норовила идти по самому краю дороги над обрывом. У меня как рукой сняло всякое головокружение. Воздух был чистый, бодрящий. Дивная красота окружала нас. По временам мы останавливались, чтобы напиться чудной студеной воды из горных ключей. Особенно нравилось это моей лошадке. К сожалению, у нее от этого сделалось воспаление легких и через день она у меня издохла.
Многое из подробностей путешествия у меня изгладилось уже из памяти. Наши ночевки были самые примитивные. Мы обыкновенно останавливались в каком-нибудь «хане». Ханы эти представляли дощатые строения, которые нельзя было топить. Между тем в горах был снег и стояла настоящая зимняя погода. С большим трудом и за большие деньги доставали мы сена лошадям. Местами дорога была сильно испорчена, местами не было никакой дороги, приходилось ехать по руслам потоков, карабкаться по обледеневшим тропинкам, ведя за уздцы лошадей. Мы приходили под вечер усталые, изнемогающие в хан, где уже часто набивалось столько народа, что продохнуть было трудно. Помню первую свою ночевку в хане «Белуха», вероятно прозванном так от снега, которым покрыта эта местность большую часть года. Подходить к хану приходилось чуть не ползком по мерзлой тропинке. Лошади падали и подымались с трудом. Уже было совершенно темно. Я с трудом двигался от усталости и ото всех отстал. На мое счастье два повстречавшихся сердобольных чешских доктора приняли во мне участие, и я побрел, опираясь на руку то одного, то другого. Впереди нас шел английский секретарь Киллинг. На каком-то косогоре вьючная лошадь, которую он вел, упала и не могла подняться. Под косогором прямо – обрыв и поток. Киллинг глядел с каким-то выражением безнадежного отчаяния на то, что происходило. Наконец мы доплелись до хана. Нам указали на второй этаж. Там я нашел в небольшой комнате человек 10 англичан, французов, Йована Иовановича с женой и сыном. Комната ничем не была освещена, нетоплена, в ней не было ни скамей, ни столов, приходилось располагаться на полу, как были, не раздеваясь. Даже сена не хватало, чтобы постелить под себя. Можно было только немного его подложить себе под голову. Я повалился, как пласт, на пол, чувствуя себя не в состоянии что-либо предпринять. Милый английский секретарь Киллинг дал мне чашку бульона, разведенного из таблетки. Этот бульон прямо возродил меня к жизни. Вообще, как он, так и милейший sir Charles Des Gras все время в пути окружали меня самым добрым вниманием. Des Gras говорил мне потом, что чувствовал себя моим старшим братом, обязанным иметь обо мне попечение. Пока я жив, я, кажется, никогда не перестану испытывать благодарное к нему чувство.
Путешествие в необычных условиях создавало простоту нравов. Г[оспо]жа Иованович, не стесняясь, просила своего мужа дать ей бумаги. Выходя из комнаты, она спросила Des Graz, может ли она надеяться найти отхожее место. Des Graz не мог ее обнадежить. Нам всем приходилось выходить на дорогу.
Кульминационным пунктом нашего путешествия была вершина горы Чакор. Достигнув ее, мы расположились завтракать. У нас была с собой припасена бутылка сливовицы из Дечанского монастыря, а известно, что монахи – мастера насчет спиртных напитков. Никогда с большим наслаждением я не пил водки. Чакор отделял новые владения Черногории от старых. Пока мы завтракали, два выстрела, как будто, в наше направление, раздались из-за гор. Немудрено, если в нас стреляли албанцы.
Вступление в пределы старой Черногории не дало себя почувствовать большими удобствами. С Чакора мы спустились, и первой нашей остановкой был хан Велика. Немного впереди нас шли англичане. Сначала мы думали, что придется остаться на ночлег в Велике, но пришли мы туда довольно рано, около двух часов дня, и там нас уверили, что до Андреевицы всего часа три хода. Тогда мы с Мамуловым решили продолжать путь. Мы проехали мимо дома, где остановились Des Graz и Киллинг, и крикнули им, что едем дальше, так как надеемся до вечера быть в Андреевице, но бедный Des Graz был так утомлен, что не решился идти дальше. Много спустя, когда мы уже были на Корфу, он признался мне, что в эту минуту, увидав, что мы проезжаем дальше, он почувствовал себя всеми покинутым, несчастным, и что ему было очень горько и обидно на нас. Конечно, мы этого совершенно не подозревали, иначе, понятно, остались бы в Велике, и это было бы гораздо лучше для нас самих.
Во время нашего путешествия нам не раз пришлось испытать то, что бывает и в России в деревне. Спросишь у прохожего, сколько верст осталось до такого-то места. Он отвечает: четыре. Через час другой прохожий говорит: – шесть, потом – восемь. Так и в Сербии, и в Черногории, только мерят там не на версты, а на часы, в Сербии «сат», с турецкого, в Черногории – «уры», с немецкого. Так было и в данном случае. Мы проехали уже порядочно времени от Велики, и в одном селении думали было заночевать, но какой-то прохожий уверил нас, что до Андреевицы всего полтора часа хода пешком. Часа через три мы продолжали двигаться безо всякой надежды скоро добраться. Наступила темная ночь. Она застала нас на высокой горной тропинке. Налево – гора, поросшая хвойным молодняком, направо – невероятная кручь, пропасть, из глубины коей слышался глухой рокот потока. Дальше двигаться было невозможно. Мы решили заночевать в лесу. Расседлали лошадей, нарубили сучьев, развели костер и, постлав седла в изголовье, ногами грелись у огня. Сначала у меня невольно закружилась голова от этой близости бездны, которую не было видно, но слышно по доносившемуся отдаленному шуму воды внизу. Но скоро мы согрелись, закусили. Легши на спину, я любовался чудным звездным небом и с удовольствием сравнивал этот ночлег на чистом воздухе у костра с ночлежкой в душном, грязном и холодном хане.
Через некоторое время послышался шум, и перед нами в свете костра появились в своих белых фустанеллах[218] и фесках албанцы, гнавшие куда-то стадо овец. Наши проводники-черногорцы сказали нам, что после этого лучше не задерживаться на дороге, потому что албанцы могут вернуться с неприятными намерениями на наш счет. В первом часу встала луна, и мы двинулись в путь. К этому времени вернулся один из посланных нами вперед погонщиков лошадей, который объявил, что Андреевица недалеко. Пришлось, однако, идти еще часа полтора. Луна светила, когда только с одной стороны был лес, но когда дорога немного отошла от кручи и по обе стороны пошли деревья, то снова стало темно. Между тем дорога кончалась и пошел ручей с крупными камнями, по которым скользили и не хотели двигаться лошади. Пошел мокрый снег. Поздно ночью добрались мы через длинный деревянный мост, перекинутый через реку, в Анреевицу, лежащую на ее берегу. Мы направились к кмету[219], у которого ночевали.
От посещения его у меня осталось в памяти удивительные украшения на стенах гостиной. Я часто в маленьких лавочках, торгующих открытыми письмами с картинками, спрашивал себя, кто покупает открытки, где изображен в рамке из цветов молодой человек в зеленом смокинге и цилиндре с розовой дамой на скамейке или в автомобиле. Вот такие открытки украшают дома черногорцев, отражая их понятия о том, что такое утонченная цивилизация. Между прочими украшениями на стене висело искусно вышитое изображение весов: на одной чашке, высоко поднявшейся, было изображено сердце, на другой, низко ее перевесившей, – мешок, на котором начертано 10 000. Над весами так же искусно вышитая надпись: «садашня любав» (нынешняя любовь).
Простившись с гостеприимным кметом, которого коснулась цивилизация, мы на следующее утро снова двинулись в путь, но на этот раз нам удалось достать две телеги с русскими лошадьми. Расположив на них вещи и сами сев на ящики, мы почувствовали себя царями. Встретив в пути перегнавшего снова нас Des Graz и Боппа, мы посадили их на одну из этих телег и так уже дальше совершали наш путь два дня. Местами дороги были совершенно размыты. Я не поверил бы, что можно проехать на повозке по таким камням и потокам, которые нам попадались на пути. В этих случаях Мамулов правил и благополучно выкарабкивался, хотя порой от тряски перевертывались ящики и чемоданы.
Можно ли описать охватившее нас чувство, когда наконец, на второй день после Андреевицы, в одном из ханов мы увидали автомобили, высланные нам навстречу черногорским королем, с провизией, чтобы подкрепиться. В ожидании этого удовольствия, я в повозке положил перед собой одну из последних оставшихся у меня бутылок шампанского, любовно обложив ее снегом.
Какая радость избавления, казалось, настала для нас! Мы с наслаждением пили шампанское, автомобиль казался нам чем-то, существующим только в романах, а не в жизни.
Мы уселись втроем – Бопп, Des Graz и я – в автомобиль и помчались с невероятной быстротой. Мне и раньше приходилось слышать о том, как захватывает дух от езды на автомобиле по черногорским горам, но теперь, после всего пережитого и утомления, ничто нас не удивляло. В этой части Черногории были прекрасные дороги, на сооружение коих король Николай положил лично много стараний и забот, но они были сделаны, когда еще не существовало автомобилей, а потому были довольно узкие и с резкими поворотами. Тамошние шоферы, однако, наловчились править и неудержимо неслись вперед. Перед нами открывались грандиознейшие перспективы.
Существует легенда, что при сотворении мира у ангела, пролетавшего над землей с мешком камней, мешок прорвался над Черногорией, и все камни туда высыпались. Эта легенда невольно вспоминается в этой стране, недаром прозванной Черногорией. Все эти громоздящиеся одна на другой скалы и камни представляют суровую пустыню. Кое-где нанесен на камни крошечный клочок земли, где огород или пашня. Невольно спрашиваешь себя, чем живут там люди. Страна довольно пустынна. Люди, которые встречаются, особенно женщины, – красивы и имеют легкую и гордую поступь. Всего красивее население в недавних областях Турции.
Автомобиль доставил нас поздно вечером в Подгорицу, где мне было приготовлено помещение в доме местного богача. Секретарям был оставлен грузовой автомобиль, но никто не решился ехать в нем ночью, и все заночевали в хане, кроме Мамулова, который, забрав все наши вещи, храбро пустился в путь на грузовике, у которого не было даже фонаря. Когда он мне рассказывал про свое путешествие, то мне казалось, что это – один из самых жутких эпизодов нашей дороги. Им повстречался всадник на коне, в котором Мамулов признал пленного австрийца, служившего в нашей Московской больнице в Нише, а потом сопровождавшего французских докторов во время отступления. Лошадь шарахнулась, мгновение – и оба, лошадь и всадник, исчезли в пропасть. Автомобиль остановился, сошли; чудесным образом оказалось, что как раз в этом месте в горе был выступ, лошадь перекувырнулась и встала, всадник остался также невредим.
Все дни, что мы пробыли в Подгорице, мы очень страдали от холода. Помещения не приспособлены к холоду, без печей, и нельзя было найти железной печки в городе. Мы ходили завтракать и обедать в гостиницу, где было довольно сносное питание. Мы встречались там за столом с правителем области Пламенацем, который незадолго до того был министром иностранных дел. Пламенац был представителем одного из лучших родов в Черногории. Человек еще молодой, он прошел школу короля Николая, наложившего свой отпечаток на всех приближенных, коими он пользовался. Свой пост министра иностранных дел Пламенац должен был покинуть в связи с занятием Скутари Черногорией весной 1915 года, против воли союзников и особенно – Италии{125}.
По-видимому, это совершилось не без благосклонного поощрения Австрии. Между австрийцами и черногорцами велась номинальная война. На самом деле обе стороны мало тревожили друг друга. Австрийцам было приятнее, чтобы Скутари было занято Черногорией, неспособной организовать там серьезную оборону, чем Италией, которую трудно было бы выставить, если бы она водворилась в этом городе, крепко связав его с морской базой на о. Джиованни ди Медуа.