п. 9. Граница между Грецией и Албанией будет начинаться от будущей границы между Сербией и Болгарией в Македонии, но державы не могут пока определить ее протяжение.

п. 10. Державы ничего не будут требовать для себя в территориях, означенных в пунктах 3, 4, 5, 6, 7.

К торжественному письменному заявлению я добавил на словах от имени России: 1) что мы окажем при заключении мира возможное содействие Сербии к присоединению Хорватии, 2) что если Румыния не выступит, то Сербия получит славянскую часть Баната, и 3) что мы будем содействовать возможно более широкому определению сербо-греческой границы в Албании.

Через день после нас, т[о] е[сть] 4/17 августа, итальянский посланник был уполномочен сделать одинаковое с нами заявление, но в нем исключалось упоминание о Славонии и в одном пункте было допущено небольшое изменение редакции, несколько двусмысленное.

По порядку старшинства, я сделал свое заявление Пашичу после английского и французского посланников. Он уже освоился с сущностью ответа держав, но все же видно было, как он удручен и возбужден. Он сказал мне, что державы облегчили ему задачу ответа на свои требования. Сербии приходится бороться не только с Австрией, но и со своими союзниками за защиту родной земли и кровных интересов, «если только нас вообще еще считают союзниками, – добавил он. – Сербией распоряжаются и делят ее, как Африканскую колонию».

– Какое право имеете Вы ставить подобные упреки России после всего, что она сделала? – с живостью возразил я.

– Я верю, что Россия сделала все, что могла, для нас, но требовать от нас невозможного она не может, – отвечал Пашич.

Наша беседа не могла быть продолжительной, ибо Пашич торопился на поезд, ехал к королю. Он отметил мне, однако, наиболее бросавшиеся в глаза недочеты сделанного державами заявления: туманное обозначение будущей сербо-греческой границы, причем нельзя было ожидать обеспечений ни со стороны Болгарии, ни со стороны Албании; нежелание держав дать заверения насчет Хорватии; наконец, умолчание о землях, населенных словенцами. Помимо этого, были и другие пункты, которые не могли не вызвать его раздражения, как то необеспеченность Белграда со стороны Баната, о чем в заявлении умалчивалось, и совершенно бесполезное требование о нейтрализации Адриатического побережья, предназначавшегося Сербии. По поводу последнего пункта в беседе со мной итальянский посланник сам сказал, что подобные ограничения не могут на практике удержаться и, конечно, будут разорваны сербами при первом удобном случае, если они вступят в обладание этими землями. Не всего труднее было Пашичу примириться с невозможностью изменить границу 1912 года. В конце концов я ему сказал, что если они всего будут добиваться, то рискуют ничего не получить, и что Сербии предстоит сделать выбор между Македонией и объединением юго-западного славянства. «Мы выберем Македонию», ответил Пашич.

Я опускаю подробности переговоров в последующие дни. 7/20 августа английский посланник запросил согласия Пашича на занятие линии Вардара, как только Болгария заявит о своем согласии выступить против Турции. При этом он разъяснил, что это занятие будет служить обеспечением не только для Болгарии, но и для Сербии в том, что передача Македонии Болгарии состоится лишь одновременно с приобретением Сербией новых земель. Это произвело приятное впечатление на Пашича. Со своей стороны, я ежедневно во всех телеграммах настаивал на безотлагательном занятии линии Вардара союзниками, дабы они стали между сербами и болгарами. Мне казалось, что в этом был единственный шанс предотвращения войны между теми и другими. В то же время для нас было крайне важно применять меры охраны главной линии сообщения между Россией и ее союзниками от Салоник до Дуная. При этом я указывал, что занятие должно непременно включить Салоники, иначе оно не достигнет своей цели. К сожалению, к этому последнему соображению в Петрограде отнеслись с полным невниманием. Единственное, в чем со мной согласились, это относительно нежелательности участия нашего отряда в союзной оккупации. Мной руководили два соображения: 1) нежелательность вооруженных столкновений наших солдат с болгарскими шайками (если б опасность окончательного разрыва между Сербией и Болгарией была предотвращена) и 2) в случае австро-германского вторжения в Сербию союзные войска могут, если понадобится, сесть в Салониках на суда и отплыть к себе домой, а что мы будем делать?

Перед тем чтобы дать ответ державам, Пашич созвал Скупщину и объяснил ей в общих чертах создавшееся положение. Среди депутатов наиболее резкая оппозиция была со стороны либералов, в свое время отказавшихся войти в состав коалиционного Кабинета и разделить с ним ответственность. Вожаки его партии, у которой до тех пор было мало сторонников, руководились, по-видимому, главным образом личными честолюбивыми побуждениями. Они хотели снискать популярность в рядах армии неуступчивостью и непримиримым шовинизмом. Им, конечно, удавалось создать немало затруднений Пашичу. Я уже говорил, что в основе всех трудностей лежало непобедимое и возраставшее недоверие к Болгарии, которое, к сожалению, было более чем основательно, между тем как мы и союзники питались на этот счет иллюзиями, поддерживавшимися нашими представителями в Софии, с тех пор особенно как осторожный и недоверчивый к болгарам английский посланник Элиот[200] был заменен переведенным из Петрограда в Софию советником. Последний приехал с целью «победить» болгарское правительство и до самого конца принимал свои желания за действительность.

Я как-то зашел к министру путей сообщения Драшковичу. Это был один из вождей младорадикальной партии, наиболее значительный после Пашича член Кабинета, еще молодой, привлекательный своей горячностью, искренностью и в то же время не совсем обычной среди сербов деловитостью. Драшкович с видимым волнением, чуть не со слезами говорил мне о предстоящем решении. В его словах чувствовалось убеждение в том, что требуемая от сербов жертва бесполезна, что болгары не пойдут навстречу союзникам, не нападут на турок, а будут выжидать лишь минуту напасть на сербов. Тщетно я убеждал его, что, даже если это предположение верно, Сербия ничем не рискует, ибо обещание Македонии болгарам обусловлено их выступлением на стороне держав Согласия и падает в случае их отказа. Драшкович настаивал на том, что единственный способ увериться в Болгарии, это – предъявить ей ультиматум с требованием выступить немедленно, под угрозой вооруженных действий против нее в случае отказа. В сущности, упорство сербов удовлетворить требования держав объяснялось не только безусловным недоверием к Болгарии, но и не полным доверием к самим союзным державам. У сербов все время было опасение, что державы могут ими поступиться и не защищать от насилия болгар.

Я и забыл сказать, что перед совместным заявлением представителей держав в Нише был предпринят еще один шаг: Государь, английский и итальянский короли и президент Французской республики поручили нам передать текст своих личных обращений к королю по тому же вопросу. Сначала было предположено адресовать телеграммы на имя наследника в его качестве регента, но мое представление о том, что лучше связать имя старого короля, чем будущего монарха Сербии, с воспоминанием о тяжелой земельной жертве, было принято во внимание, и все четыре посланника передали Пашичу телеграммы на имя короля 28 июля.

Тексты телеграмм были одинаковы только от Государя и английского короля [Георга]. Итальянская телеграмма невыгодно отличалась от них. Ответы сербского короля были вручены Пашичем каждому из нас 18 августа. Телеграмма на имя Государя была составлена в самых теплых выражениях. В ней король выражал благодарность и признание всех жертв, понесенных Россией ради Сербии, и высказывал готовность сделать все, что было в его силах, в качестве конституционного монарха, чтобы удовлетворить союзников. Вручая мне текст телеграммы, Пашич сказал с довольной улыбкой: «Завтра я передам Вам ответ на предложение держав. Думаю, что Вы будете довольны».

Не знаю, зачем понадобилось старику вводить меня в заблуждение. Вероятно, тут действовала неискоренимая привычка к хитрости. Как бы то ни было, хотя слова Пашича невольно вселили в меня некоторую надежду, однако, передавая их в Петроград, который я старался возможно больше держать в курсе на счет всех перипетий переговоров, я добавлял, что считаю необходимым предостеречь против полной уверенности в благоприятном ответе на наши требования до получения его текста.

Эта предосторожность оказалась, к сожалению, далеко не излишнею. На следующий день, т[о] е[сть] 19-го августа, Пашич вручил нам по частям обширную ноту. Сербы соглашались, но лишь в принципе, на линию 1912 года. Нельзя не признать, что они шли на крупную уступку, о которой раньше и слышать не хотели. Однако в убеждении держав, болгар можно было заманить только линией 1912 года без всяких изменений. Это было для них вопросом еще более самолюбия, чем материального порядка. Между тем сербы выставляли следующие поправки: 1) города Скоплье и Овче Поле должны быть ограждены стратегической границей, которая будет определена; 2) Сербия оставляет за собой Прилеп в силу исторических воспоминаний; 3) общая граница с Грецией начинается с высоты Перистера и Суха-Планины, продолжаясь к западу до пункта, который будет определен. Город Битоли остался бы, однако, вне сербской территории.

Свои уступки сербы сопровождали довольно продолжительным пояснением, в коем доказывалось, что уступаемые Сербией земли суть сербские по своей истории, племенному составу и завоеванным на них правам. Было очевидно, что сербское правительство, считая себя вынужденным в данную минуту сделать уступку, тщательно оговаривало свои права в будущем. Кроме того, самая уступка была осуществлена рядом требований, невыполнение коих должно было лишить силы эту уступку.

1) Болгария должна была в кратчайший срок напасть на Турцию и фактически помочь взятию Константинополя и проливов.

2) Державы должны были, сверх всего обещанного, обеспечить Сербии Хорватию с г. Фиуме, заявить, что словенские земли получат право свободно определять свою участь; западная часть Баната, необходимая для защиты Белграда и долины Моравы, должна быть присоединена к Сербии.

Были и другие пункты, касающиеся признания за Сербией, в качестве союзницы, права участвовать в переговорах при заключении мира, регулирования финансовых вопросов, гарантий беспрепятственного транзита сербских грузов к Эгейскому морю. Передача Македонии могла иметь место лишь после того, как Сербия войдет в обладание новыми землями и будут урегулированы вопросы, касающиеся обеспечения прав и интересов сербского населения, которое останется в Македонии.

Сербский ответ подействовал на меня самым удручающим образом. И раньше, конечно, я сознавал, что изо всей этой каши, заваренной англичанами, нельзя ожидать ничего хорошего, но я напрягал все усилия, чтобы добиться невозможного. До последней минуты я не терял надежды, а теперь все рушилось. Я, главное, не мог в душе простить Пашичу его ненужную хитрость со мной накануне, когда он сказал, что я буду доволен его ответом. Чтобы показать ему, насколько я недоволен, я совершенно прекратил мои ежедневные посещения к нему, тем более что они представлялись совершенно бесполезными. По всем делам я обращался к Иовановичу. Конечно, я продолжал телеграфировать, предлагать разные способы воздействия на сербов, но делал это без особого убеждения, а просто по чувству долга. Одно, на чем я продолжал настаивать со всей силой, но с прежним неуспехом, это – на безотлагательной посылке союзных войск и занятия ими линии Вардара и Салоник. Свои впечатления я изложил в частном письме на имя товарища министра иностранных дел А. А. Нератова[201]. Привожу его здесь.