– Аким Степаныч, а вы с Моралевой как, в хороших отношениях?

– Да как тебе сказать, – задумался участковый, – по-разному. Бывает, и вздорим. Находит на нее иной раз. Бывает, и поговорим по-хорошему.

– А можете меня ей отрекомендовать?

Участковый даже в ухе поковырялся, а потом еще и переспросил, правильно ли услышал. И потом спросил прямо, напомнив Сергею одноглазого Сорокина:

– Лейтенант, ты идиот? Ну, допустим, даже если она согласится с тобой за кавалера своего пообщаться. Это хорошо, если просто симпатия да человек нормальный. Посмеется, и будя. А если, паче чаяния, душегуб? Она ему: милый, тут до меня опер приходил, про тебя спрашивал… тот кокнет бабу – и концы в воду, ищи его с собаками. Придумай-ка ты что-нибудь другое, Серега.

И Акимов поехал восвояси, думать. И думы у него были невеселые, например, о том, что Колька вполне мог и соврать – наврал же он про то, что пленный фриц был жив и завывал в колодце, а он, Пожарский, его услыхал. И про награду «не нашу» совершенно спокойно мог выдумать – он ее сам-то видел? За все время пребывания в районе ни разу Герман наград не надевал, а их у него немало, по анкетам и прочим документам судя. Откуда Кольке видеть, что там у Вакарчука за вражеские медальки?

И могли, вполне могли быть у него в этой связи и трофеи, в том числе и дорогостоящие, на любителя. А Череп, Аким сам сказал, в них разбирался. Есть же какие-то, что плюнуть и растереть, а они стоят дороже танка, ну, пусть десять и более кусков – почему не может быть? Может. Трофейничать, конечно, не совсем красиво, но все ж везли. Те же генералы не брезгуют, чего же капитану нос воротить? Ну вот при том тут и Череп…

Этот упырь бородатый, грязный, вполне мог самолично в рот себе выстрелить, почуяв, например, неладное, – кто его знает, что там Аким Степаныч недоговаривает. Про тайник с деньгами операм не сказал. Возможно, рассудил так же, как и сам Акимов считает: туда ему и дорога, барыге, все одно прямой путь – к стенке.

Портсигар… а что портсигар? Николай Ионович, генерал-лейтенант, самолично признали, что не помнят, куда вещицу дели. Может, у него его украли – домработница или там кухарка. И, как говорится, выменяла на сливочное масло. Не факт.

Что до Лизаветы-заведующей… то это каким надо быть недоумком и кулемой, чтобы грабить сберкассу в центре города, да еще где в заведующих твоя любовница и даже дворник тебя в лицо знает?

Что ж остается?

А ничего.

Мелочевка.

«Глухари» у тебя остаются по дачам, и, самое главное, по особняку товарища Луганского, будь он неладен, и вот что делать с этими вот «мелочами» – совершенно непонятно.

Придется отправляться на заклание к Сорокину, не иначе. От огорчения Сергей заснул и снова чуть не проехал платформу. Следуя мимо флигеля, столкнулся с физруком: Герман, вылезши из помещения, «принимал» на двадцатиградусном морозе «душ». Такой весь чистый, сверкающий, как пятак, кудри в стороны, глаза сияют – брильянт, душа – слеза!

– Физкульт-привет, – поприветствовал его Акимов, приближаясь.

– Мое почтение, Сергей Палыч! – отсалютовал тот в ответ. – Погода-то какая! Сейчас бы в баньку да в сугроб, – и, фыркая от удовольствия, принялся растираться колючим снегом.

– Да уж, неплохо бы, – промямлил Акимов, отводя глаза: на гладкой мускулистой спине кровили свежие царапины. Все-таки успел Вакарчук уловить его взгляд, прикрылся полотенцем и, смущенно оглядевшись, быстро зашептал:

– Сергей Палыч, не погуби. Что я, не понимаю? Нехорошо, я ж комсомолец, преподаватель… да ну как от такой-то откажешься?! Чертовка, а не женщина, яд сладкий.

– Постой-постой, ты про что?