– Я дам тебе все, что смогу, когда и как угодно, – шептала я прямо в ее макушку, над затягивающимся нежным пятнышком, которое напоминает нам о хрупкости новой жизни.
Также с материнством пришло и ослепляющее напоминание о том, что я не могу избавиться от душевных терзаний, лежащих в основе человеческого бытия. Жизнь – беспокойная, смутная и сложная. Этому меня научила болезнь. Главное ее послание заключалось в том, что я была матерью, находившейся под угрозой возвращения недуга Саро.
Буквально через несколько месяцев Зоэла уже стремительно расширяла мой охват и видение мира, понимание себя, своих возможностей. Она вызвала во мне подъем сил и решительности. Но в то же время я чувствовала свою удивительную уязвимость.
– Я сделаю все, чтобы убедиться, что ты в безопасности в этом мире. Я сделаю все, что от меня зависит, чтобы уберечь тебя от ненужной боли, – говорила я ей, пока она спала. Я знала по собственному опыту, что матери могут разочаровать, могут ранить, могут ставить условия своей любви. Какая мать не пользовалась этим хотя бы в малых дозах, а иногда даже в вопиющих масштабах? В частности, я думала о годах, которые провела мать Саро, не видя собственного сына только потому, что он выбрал любовь, которую она не понимала.
В тот вечер я пообещала самой себе, что если я не сделаю ничего больше, то как минимум буду матерью, которая приложит все усилия, чтобы отодвинуть свои личные условия и суждения, и увижу, как этот ребенок, родителем которого я благословлена быть, превращается в личность, которой она может стать. Я буду присутствовать на ее свадьбе, я буду рядом и в горе, и в радости.
Когда я укачивала ее, а огни Лос-Анджелеса подмигивали мне через окно над моим креслом, я думала о множестве различных печалей, с которыми ей, вне всякого сомнения, доведется столкнуться однажды в своей жизни. Боль – это часть жизни. Это я знала. Если бы я могла научить ее тому, как быть принимающей, как бескорыстно любить, как меньше бояться. Как пережить боль, исходящую от других или даже которую можно причинить самому себе по незнанию. Мне хотелось, чтобы она знала, что любовь имеет множество форм. Что иногда она выглядит как умение отпустить, но может также быть и стремлением удержать любой ценой. Что однажды она может полюбить кого-то таким образом, к которому мир окажется не готов. Что получение такой любви будет связано с противостоянием, но итог может оказаться грандиознее, чем самые дерзкие ее мечты.
Хлеб и рассол
Семь лет спустя Зоэла играла на втором этаже дома своей бабушки и смотрела «Пеппи Длинный-чулок» на итальянском языке на переносном DVD-плеере уже через несколько часов после того, как мы с Нонной оставили прах ее отца захороненным на местном кладбище.
Я, сидя внизу, наблюдала, как Нонна перемещается по своей кухне, словно прочный молчаливый корабль, преодолевавший неспокойные воды. Ее кухня была пространством, в котором она, как мне думалось, распускала картину своей жизни, придирчиво осматривая все связанные между собой ниточки. Мне была слышна какофония звуков полуденной улицы, то возникавших, то затухавших: лающая собака, холостой ход тракторного двигателя, Эммануэла, зовущая Ассунту с улицы, чтобы попросить ее забрать хлеб из пекарни на обратном пути с рынка. Звуки были знакомыми, комфортными и противоречившими реалиям моей жизни в Лос-Анджелесе, где моя собственная кухня погрузилась в тишину после смерти Саро. Достаточно было встать перед плитой – и это вызывало печаль из самых глубин моей души. Но здесь, на кухне у Нонны, я могла сидеть. Я могла наблюдать. Я могла видеть, как опытная рука нарезает свежий чеснок, подсыпает соль в соус обильными щепотками, как это когда-то делали мы с Саро. Я могла быть в компании. Молчаливой компании. Было больше того, что надо сказать, чем понимания, как именно это произнести.
Я изучала кухню Нонны. Она была маленькая, вытянутая в линию: раковина для отходов, мойка для посуды, плита, что выстроились по порядку вдоль стены под ламинированными шкафами. Кухонный фартук из коричневой керамической плитки 20 на 20 сантиметров и простые коричневые шкафы, очерчивающие пространство. На каждых трех плитках повторялся античный сельский мотив: мужчина, делающий вино, женщина, накрывающая ужин для семьи при свете масляной лампы, и мать с дочерью, стирающие белье на городской площади. Линия заканчивалась старой дровяной печью, встроенной в стену, – это было типично для начала прошлого столетия. Печь использовалась во времена детства Нонны. Ее мать каждый день пекла там хлеб. Там же кипятили воду для пасты. А сегодня Нонна закидывала через черную кованую железную дверцу с засовом в ее брюхо кухонные отходы.
На другом конце кухни находилась единственная на весь дом ванная комната, а рядом с ней был чулан, в котором стоял холодильник. Здесь форма шла после функциональности. Каждое пространство стало таким, каким есть, когда в двадцатом столетии до города добралась модернизация: электричество, централизованное водоснабжение, холодильное оборудование. Приборы и устройства устанавливались там, где для них находилось свободное место и доступ к водопроводу. Дизайн диктовался доступом и необходимостью и часто отображал временную линию, порядок, в котором семья смогла позволить себе приобрести бытовую технику и улучшения. Холодильник был заключительным технологическим изменением, появившимся в доме, поэтому, когда семья смогла его купить, его поставили в единственное оставшееся свободное место – в чулан. Люди работали с тем, что у них имелось. Это была концепция структурных изменений жизни, которую я внезапно поняла еще раз, с новой безотлагательностью.
Большая утрата в жизни имеет свойство притягивать к себе все прочие потери. Я только начала это осознавать, спустя месяцы после смерти Саро. Его уход воскресил все виды чувства утраты, включая распад союза между моими родителями, который произошел, когда мне было, как заметил мой терапевт, всего семь лет. Столько же, сколько сейчас и моей собственной дочери. Казалось, что обе мои части, и из прошлого, и из настоящего, нуждались в глубоком утешении, а скорбь объединила эти времена в одно. Казалось, то, что Зоэла пережила потерю в том же возрасте, что и я, заставило более молодую часть меня со жгучей остротой искать стабильности.
Успокоение, которое я получила у Нонны, было странно знакомым чувством. Оно напомнило мне о времени, которое я проводила дома у своей бабушки летом, после того как родители развелись. Моя бабушка по маме была единственной, кто заботился обо мне и Аттике каждое лето после окончания их бракоразводного процесса. Тогда я была ребенком, скорбящим о разделившейся семье. Мои родители расстались, уверенные, что навсегда, и пошли каждый собственной дорогой. Оставить нас с матерью моей мамы на первые несколько лет после развода было самым благоразумным, поскольку они тогда погрузились в строительство их собственных жизней заново. Бабушка была на пенсии, и, как бывший педагог, она хотела влиять на жизнь своих внучек. Она хотела дать нам то, чего мы не могли получить дома, – стабильность.
И когда я была маленькой, я часто молча сидела, наблюдая за тем, как моя бабушка Одель готовит на своей кухне. Я занималась изучением кухонь и женщин, которые ими заправляли, еще со школьных лет. Ее кухня была местом, где я играла на полу еще совсем маленькой и кушала, сидя на табуретке для ног. Дом был скромным, кирпичным, выкрашенным в белый цвет и с черными ставнями. И, как и в доме Нонны на Сицилии, вход в него через парадную дверь вел прямиком на кухню. Построенный в 1950-х, он содержал в себе все обещания той американской эры: плиту с четырьмя конфорками, ламинированные столешницы, огнеупорный стол, холодильник и морозильную камеру. Островок с вращающимися барными стульями и вид на гостиную, окружавшую ее кухню. Буфет высотой от пола до потолка со встроенным крутящимся столом «ленивая Сьюзан» и с полочкой для специй. Моя бабушка поднялась над своими издольщицкими корнями, и ее кухня была тому доказательством.
Ее мать, моя прабабушка Фанни, жила через два квартала, и в ее доме я проводила время в перестрелках горохом и играх в валетов. Она владела собственным придорожным кафе для «цветных людей», путешествовавших туда и обратно по 59-му шоссе и второстепенным дорогам, ведущим к сельским поселениям чернокожих, в итоге ставшим городами Восточного Техаса. Фанни подавала жареные пирожки, пироги с цыпленком, содовую, капусту – основные продукты питания Юга и сосновых регионов между Хьюстоном, Далласом и Восточной Луизианой; в этих местах были распространены покатые крыши на верандах и хижины с газетами на окнах для утепления зимой. Легкий ветерок сдувал хлопья белой краски с таких веранд, поднимая их в воздух, словно снег. Дощатые настилы под ногами были серыми и могли подарить занозу безо всякого предупреждения. Люди держали на краю веранды обычно одно кресло-качалку из сосны, иногда выносили второе, если кто-то из проезжих останавливался, чтобы предложить бушель кукурузы, сладкой и свежей, только со стебля. Моя семья вышла оттуда, с этих веранд и разнообразных рощиц между ними, включая городок Нигтон, Техас, где поколения моих предков сначала были рабами, затем издольщиками и, наконец, педагогами. У них я научилась тому, что еда является физическим и эмоциональным средством для существования, которое помогает людям преодолевать их нелегкие жизненные пути.
На кухне у бабушки я сделала первые шаги в готовке еды. Сначала я научилась помешивать деревянной ложкой в жестяной кастрюльке спагетти. Мне хотелось повторять ее выражение лица, ее действия. Глядя назад, я понимаю, что она разрешала мне «готовить», чтобы у нее самой была возможность заниматься более важными делами. Она ухаживала за своей престарелой матерью, своей свекровью и своим мужем – моим дедом, у которого была болезнь Паркинсона. И когда она готовила, она вздыхала, выпуская наружу свою собственную боль, недовольство и утраты. Она вкладывала все это в еду, в сочетания сладкого и острого, в масло и маринады. Я уже тогда могла сказать, что готовила она из-за необходимости, но вместе с тем это казалось способом самоуспокоения. И я ей не докучала. Что-то подсказывало мне, даже маленькой, что надо вести себя тихо или оставить ее одну. На ее кухне я узнала, что вкусная еда может принести любовь и отодвинуть в сторону злость, а что-нибудь сладкое – починить границы и утешить сердце. «Любовь спокойного дома» – таким был ее основополагающий принцип.
Нонна стояла около своей плиты спиной ко мне. Так всегда начинались наши трапезы. Она поставила металлическую кастрюлю на огонь. Я заметила, что в этот раз кастрюля была меньше, чем та, которую она обычно брала для приготовления пасты. Кастрюля с кипящей водой всегда была обещанием пасты, приготовленной в воде, текущей из акведука, источники которой находились в горах Мадоние. Но в этот день пасты требовалось меньше. Саро с легкостью мог проглотить две миски любой еды, приготовленной его матерью. А в этот раз были только Зоэла и я.
Я смотрела, как она солит воду, набирая всеми пятью пальцами полные щепотки морской соли, вероятно добытой из солончаков в двух часах езды отсюда. Соль была плотной и влажноватой, словно только что извлеченной из моря. Она стряхнула остатки с пальцев в воду так, будто задумчиво молилась. Я все еще находилась под чарами кладбища, птиц и жары, требовавшей подчиняться ей.
Я толком не могла определить, хотела ли Нонна вообще готовить эту еду. Я не могла отличить нужду от обязанности – потребность делать что-то, чтобы чувствовать себя живым, несмотря на ощущение утраты, или обязанность накормить гостей, приехавших издалека. Я подозревала, что никто из нас не был особо голоден.
Но мы делали то, что делали. Это происходило в обед, каждый день. Сицилийский ланч – священен. Это, как говорят на Сицилии, «