– Конечно, мы это делаем. Это может стать самым лучшим из всего, что мы сделали. – Он взял заявление, бегло его просмотрел и затем поднял взгляд на меня. – Я должен это напечатать?

– Нет, проставить свои ответы. Дальше я уже позабочусь, – сказала я.

– Как мы разберемся с медицинской историей? – спросил он, выглядывая из-за бумаг. Его лицо помрачнело. Я только начала привыкать к тому, что оливковый цвет его кожи и румянец на щеках вернулись, после того как он прекратил принимать сильные медикаменты. Но эта уязвимость на его лице и постоянно висящий над нашей жизнью вопрос были тем, к чему я никогда не смогла бы привыкнуть. Они вызывали во мне страх.

– Как есть, правдой. Всегда. Мы всегда говорим только правду. – Я схватила его и поцеловала в лоб.

Если мы собирались стать родителями через усыновление – все должно быть основано на правде. Мы надеялись, что подойдем какой-нибудь биологической матери, которая точно так же не захочет скрывать свою правду. Мы были готовы рискнуть. И это был большой риск. Мы хотели, чтобы она увидела, кем мы являемся, невзирая на болезнь. Увидела, что мы – люди, глубоко любящие друг друга, люди, которые видели боль, преодолели ее и которые будут родителями, исходя из того, что действительно имеет значение.

– Ты должен ответить на вопрос: «Почему Темби будет хорошей матерью?» Что ты собираешься написать? – Я давила на него, чтобы он начал писать, когда мы сидели в гостиной за обеденным столом; перед нами была разложена стопка документов с различной информацией по усыновлению.

– Я напишу, что ты прекрасна. – Как он мог быть одновременно таким очаровательным и таким легкомысленным, я до сих пор не могла понять. Я всегда была или такой, или такой. Его двойственность была самым сексуальным из всего, что находилось в этой комнате.

– Это самый глупый ответ, который только можно придумать. Он ни о чем не говорит. Хотя вообще-то он говорит больше, чем ни о чем. Он говорит, что ты ценишь «прекрасное». А оно может быть какое угодно.

– Ты можешь мне позволить просто сделать это? Я люблю тебя. И если я захочу написать, что ты прекрасна, я так и напишу. – Он потянулся за ручкой, чтобы начать писать. – Мы будем выбраны, потому что мать ребенка увидит, как мы любим друг друга.

– Ладно, хорошо, мы любим друг друга. Но можешь ты ответить как-то поконкретнее? – Мне нравилось, что мы по-прежнему могли подшучивать друг над другом. Это был показатель нормальности после болезни, и мне хотелось, чтобы это никогда не заканчивалось.

– А что ты написала обо мне? – Он отложил ручку и протянул руку за моим заявлением.

– Что ты – один из самых интеллигентных людей из всех, которых я знаю, что ты пишешь стихи, что ты искренний, что еда, приготовленная тобой, объединяет людей, что ты играешь блюз на электрогитаре, говоришь на трех языках и читаешь на пяти. – Я заигрывала с ним под столом. – Тем не менее я не написала, что ты всегда путаешь Кевина Бейкона и Вэла Килмера.

– Ты бы не стала это рассказывать!

– Ровно до тех пор, пока я дышу и могу говорить.

– Ты уверена, что не хочешь попробовать забеременеть? Я не хочу, чтобы ты упустила этот шанс, если ты на самом деле этого хочешь. – Он моментально отложил бумаги в сторону, ожидая моего ответа.

Это было возможно – мы сохранили его сперму. В тот день, когда ему поставили диагноз, каким-то образом моему мужу хватило и эмоциональной, и ментальной стойкости, чтобы выйти из кабинета онколога, проехать за рулем еще три с небольшим километра в сторону Тихого океана и войти в двери банка спермы. Никто из нас не произнес ни слова за эту поездку, равно как никто даже и не подумал повернуть обратно. Вместо этого мы пришли без предварительной записи в приемную, он передал женщине заключение врача и вскоре после этого исчез за закрывшимися дверями кабинета клиники. Он был тем, кто оказался способен каким-то образом смотреть в будущее даже перед лицом диагноза, защитить то, что могло бы быть. Появившись спустя полчаса, он сказал: «Я не знаю, даст ли нам будущее то, что только что произошло, но я сделал все, что мог». А потом мы ушли. С тех пор мы каждый месяц платили взносы за возможность когда-нибудь однажды зачать собственного ребенка.

– Я не очень хочу быть беременной на самом деле. Поверь мне. Единственное, что я не хочу потерять, – это возможность быть мамой.

Я не была заинтересована в разморозке спермы. И ни я, ни он не хотели возвращаться к исследовательским лабораториям и тестам. Я не хотела, чтобы врачи в белых халатах стали началом нашего создания семьи. К тому же Саро однажды ночью осторожно признался мне, что его не очень вдохновляла идея заигрывания с судьбой, учитывая его генетику и непонятный характер его рака.

В последующие несколько недель мы заполняли тонны документов, у нас взяли отпечатки пальцев, перепроверили архивы ФБР, мы прошли полицейское освидетельствование, допросы, проверку наших финансовых отчетов. Мы написали письмо «Дорогая биологическая мать», в котором обещали, что «наше стремление – вырастить нашего ребенка в непредвзятой домашней атмосфере со всем теплом, милосердием и любовью, которые ему или ей принадлежат по праву рождения».

Мы получили рекомендательные письма от друзей. Мы написали рекомендации друг для друга, отвечая на такие вопросы, как «Объясните, почему вам так хочется стать родителями» и «Опишите свое жилье». Мы писали про наших собак, наших дальних родственников, местную начальную школу возле дома. Мы были осведомлены, что принятие такого решения было очень трудным для матери, и мы поблагодарили ее за то, что она дала нам шанс поделиться с ней тем, какие мы есть. И, что важнее всего, мы получили письмо от лечащего врача Саро, в котором было подтверждение ремиссии болезни.