Любой мог видеть, как на мне отразилось горе в физическом смысле. Вместе с душой и телом Саро исчезли его пасты и супы. Я потеряла семь килограммов, пока он лежал в госпитале. Мое ближайшее окружение напоминало мне о необходимости пить, есть, спать. Я убеждала их, что я в порядке, но, по правде говоря, мне требовался ативан[39], чтобы добраться сквозь поток машин до школы, в которой училась Зоэла.

По-прежнему каждое утро я просыпалась в слезах. Отсутствие Саро в постели рядом со мной выворачивало наизнанку прежде, чем мои ноги касались пола. Я проживала дни исключительно силой воли, основным двигателем материнства и ощущением, что если я рухну – то рухну окончательно и больше уже не встану. По ночам я молилась, чтобы Саро мне приснился. Я хотела заняться с ним любовью, хотела его увидеть. Я жаждала его голоса, его улыбки. Я вынюхивала его запах. Когда мои страдания стали маниакальными, я переключилась на материальное – например, лихорадочно подсчитывала на клочках бумаги, на сколько еще хватит скромной медицинской страховки Саро с учетом частной школы, двух терапевтов, больничных долгов и свойственного моей профессии непостоянства.

Еще я начала писать ему письма, такие односторонние разговоры: Саро, мой любимый, что мы будем делать с этой утратой? Помоги мне переставлять ноги, одну за другой. Покажи мне, как, если ты ушел, быть семьей, состоящей из двух человек, родителем-одиночкой.

Но я также чувствовала нарастающее с ходом времени ощущение безотлагательности, с тех пор как позвонила Нонне сказать, что приеду на Сицилию. У меня было беспокойное, невыразимое желание, чтобы Зоэла ассоциировала дом и семью не со смертью. После всего, через что мы прошли, чтобы наконец стать семьей, жизнь показалась бы невыносимо жестокой, если бы просто это отобрала. И насколько я желала этого для Зоэлы, настолько же я хотела познать это для самой себя тоже. Я хотела проверить устойчивость идеи, что семья – это о том, кого ты выбираешь и как любишь. Я должна была доказать это и себе, и Зоэле. Я задумывалась, есть ли у семьи, с которой я боролась, те самые прочные, долговечные, износостойкие связи любви, которые и были целью моей борьбы.

И все же по дороге к выходу из аэропорта на короткое мгновение я серьезно задумалась о том, чтобы забрать свои сумки и сесть на обратный самолет в Лос-Анджелес. Потому что продолжать идти вперед согласно желанию Саро – развеять его прах и предать земле останки – по-настоящему означало бы, что он умер. Мертв не только в Лос-Анджелесе, но мертв и на Сицилии, мертв в доме своей матери, мертв в комнате, в которой мы всегда спали, мертв для утреннего кофе, мертв для обеденного стола матери. Казалось невозможным вынести это. И все же я продолжала идти вперед во имя любви.

Сухой, пропитанный солью полуденный июльский зной подтвердил, что мы на Сицилии. Косимо был за рулем, Франка сидела на пассажирском сиденье, а Зоэла снова уснула на моих коленях, на заднем сиденье «Фиата», в котором не было кондиционера. Она проснулась ненадолго только для того, чтобы провести пальцем по багажной ленте, обнять своих дядю и тетю и дойти до машины. Я завидовала ее сну. Я ничего не хотела больше, кроме как закрыть свои глаза и увидеть то, что приснится.

– Passami un fazzoletto. – Передай мне салфетку, – обратилась к Косимо Франка во время поездки. Она была молчалива и боролась с тем, что ее укачивало по дороге в Алиминусу, родной город Саро.

Мы проезжали мимо прибрежных городов, выстроившихся в линию на восток от Палермо. Миновали давно закрытый завод «Фиат» и новый супермаркет «Ашан». Затем мы свернули с шоссе и начали взбираться по склонам, пересекая ландшафт, который я знала так же хорошо, как свой собственный задний двор.

Наш путь пролегал мимо обветшалого стенда Targo Florio, поставленного в 1950-х годах в честь Европейских горных гонок на автомобилях. Я разглядывала редкие фермерские домики из камня, выросшие посреди пшеничных полей и маленьких семейных виноградников; впитывала в себя янтарные холмы, которые, казалось, соединяли землю с небом, выискивая знакомые силуэты овец, пасущихся у их подножия. Но было слишком жарко – даже овцы знают, когда надо отдыхать.

Косимо убивал время за переключением каналов радиостанций. Мы пытались поболтать, чтобы узнать, что нового произошло с тех пор, как мы видели друг друга в последний раз весной – их первого и единственного визита в Лос-Анджелес, когда Саро только собирался домой в хоспис. Они уехали за три дня до его смерти, попрощавшись так тоскливо и отчаянно, как обычно прощаются люди, живущие на противоположных полушариях Земли и знающие, что не смогут оказаться рядом в тот самый последний момент перехода; расстающиеся навсегда, гадая потом, было ли достаточно их последнего прощания.

– Come vanno I maiali? – Как твои поросята? – спросила я у Косимо. Его цыплята, поросята и оливковые деревья всегда были той темой, которая помогала завязать с ним разговор.

– Я зарезал их, чтобы у нас этой зимой было мясо, – ответил он, пожав плечами.

– А работа? Что у тебя с работой? – спрашивала я в надежде скоротать поездку ни к чему не обязывающим разговором, хотя на самом деле меня трясло от усталости и захлестывающего беспокойства. Треп был способом не отвалиться, быть частью компании ради Зоэлы, когда она проснется, и ради всего, что могло случиться, когда мы приедем в город.

– Я потерял свое место, когда приехал весной в Лос-Анджелес. Я пока что жду, хочу посмотреть, буду ли я им нужен этим летом, когда начнется поток туристов. Но город только что объявил о своем банкротстве. – Он всегда перескакивал с итальянского на сицилийский, когда обсуждение касалось политики и ее спутницы, коррупции.

Я знала, что он переживал тяжелые времена, разрываясь между работой дорожного полицейского в Чефалу и фермерским хозяйством. Как и многие сицилийцы, он хватался за то, что подсовывала ему судьба. В его случае это была сезонная подработка в недавно обанкротившемся городе.

Я смотрела на раскрасневшиеся щеки Зоэлы и кожу цвета корицы, пока Косимо ехал и говорил. Я размышляла над тем, вспомнит ли она хоть что-то из этого в будущем. Запомнит ли тот раз, когда мы отправились к ее бабушке с прахом ее отца в дорожной сумке, стоявшей возле наших ног?

La terra e vascia – так местные фермеры описывают эту часть Сицилии. Эти слова, «земля низко», – одновременно и утверждение, и иносказание. Они рассказывают приезжающим о том, как низко приходится наклоняться, чтобы обработать эту землю, возделать ее, превратить семена в урожай. Очень низко. Нужно трудиться без устали и ни на что не надеясь. Земля в этой части Сицилии непростая. Она сложна для культивации, камениста и часто невосприимчива к пахоте. Те, кто рассчитывает обеспечить себя с помощью земли, должны заниматься непосильным трудом, чтобы выжить. La terra e vascia делает труд и любовь понятиями, тождественными друг другу. Когда мы въехали в Алиминусу, я схватилась за ручку над пассажирской дверью, чтобы удержать равновесие. Я знала, что все грядущее будет иметь прямое отношение и к труду, и к любви.

Первое, что я увидела, когда мы свернули налево, на Виа Грамши, – группа стойких пожилых женщин и вдов, расположившихся на скамьях вдоль каменной обочины. Вдовы, согласно обычаю, были одеты в черное. Разного роста и разного возраста, они сидели перед домом, где прошло детство Саро, и ждали нас. Они приготовились к трауру.

Они делали это прежде много раз – для себя, для своих семей, для соседей, – вероятно, с незапамятных времен. Сицилийцы были привычны к чествованиям мертвых.

Когда мы проехали мимо последней пиццерии в соседнем городе Серда, Косимо позвонил домой, как делал это всегда. Это был акт внимания, чтобы моей свекрови, Крос – почитаемой женщине, имя которой означало «Крест» в честь креста, на котором был распят Иисус, – не пришлось сидеть в ожиданиях на скамье возле своего дома слишком долго, находясь на полуденной жаре. Ее библейское имя, тяжелое, как и ее характер, без сомнения, подходило женщине с такой выдающейся репутацией и влиянием в городе, где предательства и преступления могут преследовать тебя целыми поколениями.