Женщины Виа Грамши – мать Саро, ее двоюродная сестра, еще одна троюродная сестра по мужу, соседки – всегда выходили из своих домов, чтобы встретить нас, когда мы приезжали. Они настояли на том, чтобы быть свидетельницами возвращения Саро домой.

Когда мы ехали вверх по улице, Косимо ловко управлял своим «Фиатом», объехав вокруг трактора, частично запаркованного на обочине круто уходящей вверх однополосной дороги. Он проехал мимо еще двух домов с закрытыми ставнями и наконец затормозил перед фасадом узкого двухэтажного дома Нонны, примостившегося на середине улицы, которая заканчивалась тупиком. Мы были здесь. И женщины тоже были здесь.

Прежде чем я успела разбудить Зоэлу и поднять ее голову со своих коленей, двери распахнулись. Моя свекровь протянула нам навстречу руки:

– Sei arrivata. – Вы приехали.

В мгновение ока ее маленькие, но крепкие семидесятидевятилетние ладони оказались на моих плечах. Я все еще выбиралась из машины, когда ее щека прикоснулась к моей. Почувствовав ее мягкость, я погрузилась еще глубже в мир утраты. И снова время приостановилось. Мы обе застыли в этом моменте вечности. Потом время вернулось и стало эластичным опять. Мы стояли там, не веря, что пришел момент, о наступлении которого мы знали годами.

Затем она отпустила меня и кинулась в машину за Зоэлой, ее любимой внучкой от ее единственного сына.

– Amore mio, amore mio. – Любовь моя, любовь моя. – Ее голос дрожал. Она поднесла платок к своим мокрым глазам. Затем помогла Зоэле выйти из машины и заключила в свои объятия. Зоэла проснулась уставшая, горячая и дезориентированная. В объятиях своей бабушки и так далеко от дома она начала плакать и тянуться ко мне.

– E stanchissima. – Она очень устала, – сказала я в защиту Зоэлы, беспокоясь, что Нонна обидится. Хор матерей, плакальщиц и бабушек, окружавших машину, эхом повторил, соглашаясь: «E stanchissima, certo».

Я подозревала, что мать Саро может подумать, что Зоэла плачет, поскольку они не разговаривали друг с другом много месяцев. Нонна никогда, во всем своем горе, не заставляла меня позвать Зоэлу к телефону. Вместо этого она каждый день, когда мы разговаривали, спрашивала у меня: «Come sta la bambina? – Как малышка?»

Наконец Нонна добралась до причины, по которой мы все стояли во дворе, окружив машину, под полуденным жарким солнцем:

– Dov’ e? – Где он?

Ей нужен был прах. Она хотела своего сына.

Я повернулась к машине, достала с пола сумку и отдала ей. Выражение ее лица изменилось со стоического на бледное как бумага при одном только взгляде на мою ношу. Ребенок, которого она родила, воспитала, выкормила и любила, был внутри.

Эмануэла, ее первая кузина, живущая на той же улице напротив, поддержала Нонну.

– Entrate, entrate. – Заходи, заходи. – Она потащила ее к входной двери, подальше от уличной сцены, с деловитостью главного ответственного. Она уводила Нонну, чтобы укрыть ее от солнца. Затем вдовий хор, окружавший машину, распался, и они в унисон повели меня и Зоэлу внутрь, двигая нас всех, как одно горемычное стадо.

Когда под руководством женщин Виа Грамши мы оказались в доме Нонны, я внезапно почувствовала, что сделала большую ошибку. Окруженная кучей пожилых вдов, я ощутила себя подавленной и задыхающейся, словно мне и Зоэле могло не хватить кислорода. Я потянулась за сумкой. В ней лежал ативан, тридцать таблеток на тридцать дней. Я заволновалась, что этого может не хватить.

Вход в дом Нонны был украшен традиционными, вышитыми вручную кружевными занавесками и наружными ставнями на поблекшем каменном фасаде. Делая шаг внутрь, попадаешь в гостиную, с улицы прямо в жилую комнату. Ее дом, как и многие другие на этой улице, на самом деле раньше был стойлом для животных. Его построили больше столетия назад, чтобы держать там свиней, мула, цыплят и баррели оливкового масла. Спали семьями прямо на деревянных полах мансарды, расположенной над стойлами животных. Когда Нонна вышла замуж, в город уже провели электричество. А когда Саро был ребенком, в доме появились централизованное водоснабжение, наполовину готовая ванная комната и керамические полы, создавшие образ того дома, который я знаю. Во внутреннем пространстве не были спроектированы переходы между комнатами. Есть «снаружи», и есть «внутри». Мир полей, солнца, ветра, а следом, без излишних почестей, мир дома – убежище без притворства, чистая функциональность.

Внутри ее дома было темно, что не такая уж редкость для сицилийского жилища. Чтобы давать отпор враждебным проявлениям лета – ветрам, приносящим пески Северной Африки, солнцу такой силы, что можно в обед сушить одежду и готовить томатную пасту прямо на открытом воздухе, – дома в городе на дневное время закрывались ставнями. Прохладный воздух, создаваемый сочетанием каменных стен и темноты, был облегчением. Но также дом казался маленьким, низким, грустным. Он источал утрату. Воздух был насыщен ею.

На кружевном украшении в центре обеденного стола горела красная свеча со святым падре Пио, нарисованным на стеклянном подсвечнике. Обеденный стол в центре комнаты теперь стал алтарем.

Нонна поставила сумку рядом со столом и приказала мне достать прах. Я так и сделала. Он был в специальной транспортировочной коробке еще из похоронного бюро в Лос-Анджелесе. Коробку упаковали в голубой шелковый чехол, который застегивался, как конверт. Она поставила останки Саро на стол рядом со свечой. Казалось, свет в комнате стал тускнеть по мере того, как входило все больше людей, заполняя помещение и загораживая открытую дверь. Я в первый раз заметила, что диван и стулья были отодвинуты и расставлены по периметру комнаты. Их разместили так, чтобы окружить стол, который находился тоже в непривычном месте. Нонна присела на стул, ближайший к столу – и ближайший к Саро. Она сказала мне сесть рядом с ней. Зоэла свернулась у меня на руках. Я услышала, как кто-то в дальнем конце комнаты шепнул в мобильный телефон: «Chiama il prete. E l’ora. – Скажите священнику, пора».