За следующие тридцать минут комната наполнилась еще большим количеством людей: кто-то задерживался всего на несколько минут, а кто-то оставался с нами. Самые пожилые сидели на стульях, а те, кто моложе, стояли. Двери оставались открытыми, и только кружевная занавеска отделяла нас от мира за пределами нашего коллективного горя. Я никогда раньше не присутствовала на сицилийских поминках. Я только слышала о них от Саро. Он рассказывал, как умершие лежали в гостиной дома. Кузен Саро, Гиачино, – местный плотник и по совместительству изготовитель гробов. Склад, который он использует для хранения десяти-двенадцати гробов, находится рядом с домом Нонны, поэтому часто она первой в городе узнает о том, что кто-то умер, всякий раз как Гиачино его открывает. Он достает оттуда гроб и привозит скорбящей семье. Тело кладется внутрь родственниками, и начинается похоронный ритуал. В прежние дни он часто длился всю ночь. На рассвете тело переносили в городскую церковь для отпевания, а потом несли по улицам к кладбищу на окраине города. Люди выходили из своих домов, чтобы понаблюдать, как мимо идет похоронная процессия.
Сидя там, я начала осознавать, что являюсь не столько свидетелем сицилийских поминок, сколько нахожусь в самом центре. Разумеется, я знала, что мы отнесем прах Саро на кладбище на следующий день. Но я не предполагала, что такое огромное количество соседей и родственников появится в доме Нонны, чтобы выказать свое уважение, прочитать молитву, выразить свои соболезнования дочери Саро и мне, недавно ставшей вдовой. Я предполагала, что после суток, которые заняло путешествие, оказавшись в доме матери Саро, я смогу отдохнуть. Мы посидим с ней вдвоем. Мы будем обедать, плакать, разговаривать, как делали это раньше. Но сейчас сын и муж был мертв. И все было не так, как обычно.
Среди всей этой обстановки моя свекровь сидела, молясь так, что было слышно только ей одной. И раскачивалась из стороны в сторону. Остальные женщины, старые и молодые, делали то же самое. Они стали хором молящихся. Еще больше людей входило в дом, чтобы поцеловать ее в обе щеки. Они выражали ей соболезнования. Она не вставала. Она не обращала внимания. Она не прекращала молиться. Как и остальные: ее кузины, моя невестка Франка, вдовы и жены Виа Грамши.
Спустя полчаса прибыл священник. Он тоже начал молиться. Его молитвы означали, что началось официальное служение. Оплакивание, слезы – это все формировало пронзительную утробную песню утраты, которая, казалось, восходит до древних миров. Зоэла покачивалась у меня на коленях, полусонная. Мое тело немного дрожало. Я плакала новыми слезами, слезами, которыми я никогда не плакала в Лос-Анджелесе. Слезами, которые могли появиться у меня только на Сицилии. Когда интенсивность стенаний стала похожа на транс, взыванием ко всем потерям всех времен, мне захотелось упасть. Я хотела лечь на пол. Я хотела выть во весь голос, на пределе возможностей моих легких. Я хотела бежать по улице как сумасшедшая. Мой муж был мертв.
Вместо этого я сидела, уставшая после перелета, держа Зоэлу и неуверенная в том, как проходит этот ритуал. Мы с Саро никогда не присутствовали на похоронах. На свадьбах – да. На похоронах – нет. Я стала пристально рассматривать урну с прахом, стоящую на столе, словно это все было ошибкой. Он не мог быть мертв в двух местах, в двух реальностях. Мой разум говорил мне, что он в любой момент сейчас может спуститься по лестнице со второго этажа дома своей матери, увидеть всю эту сцену и сказать, что сицилийские вдовы ведут себя как маленькие. Он бы рассказал мне о правилах. В другой фантазии он бы спустился вниз и спросил: «Что все это значит? Перестаньте плакать. Я здесь». Мы бы улыбнулись и отправились на длительную прогулку по окрестностям. Он бы показал мне шелковичные деревья в самом разгаре сезона. Но ничего этого не произошло.
Я покрепче обняла Зоэлу и схватилась за медальон, висевший у меня на шее. В нем хранилась моя собственная связь с Саро. Этот медальон дала мне Аттика, и в него мы положили немного его праха, чтобы я носила его с собой. Это был сестринский и священный акт.
Мой терапевт предложила мне втайне от всех взять немного его праха и развеять его над Сицилией самостоятельно, отдельно от всех. Она знала, что эта поездка приводит меня в отчаяние. Она посоветовала сделать что-то, что осталось бы только между мной и Саро. После ее приема мне приснилось, что я нахожусь во фруктовом саду, а Саро рядом со мной. На следующий день мне позвонила подруга и сказала, что ей тоже снился Саро. Во сне они вместе ели абрикосы. Я соединила все вместе – предложение моего терапевта, сны и видения – и пришла к выводу, что должна развеять прах Саро под абрикосовым деревом – в том месте, которое он мне показал однажды в прошлом году. По этой причине я поделила его прах на три части: одна для погребения в Лос-Анджелесе, одна для его матери и одна для моей личной церемонии.
Сидя в доме своей свекрови и слушая католические молитвы, которые были связаны также с арабским и иудейским миром, я понимала, что это время предназначено для матери Саро, его сестры, его соседей и родственников. Этот момент был для города сицилийцев, который потерял одного из своих. У нас в Лос-Анджелесе были свои поминки – празднование жизни, а это были похороны, которые хотела устроить для своего сына его мать. Я подтянула Зоэлу еще ближе к себе, чувствуя себя подавленной, пока звуки, которые рождались группой голосов и разливались вокруг меня – разбивающий сердце скорбящий хор, – поднимались вверх, к стропилам над головой.
Прямо перед первыми признаками утреннего света я проснулась наверху в супружеской постели родителей Саро. Первый робкий луч этого дня пробивался сквозь ставни второго этажа. Откуда-то издалека до меня доносилось позвякивание овечьих колокольчиков. Пастух гнал своих овец вниз на пастбища. Зоэла спала у меня под боком.
Снизу долетал звук мягкой привычной кухонной хореографии Нонны. Я поняла, что она проснулась какое-то время назад. Ей хотелось посидеть наедине со своим сыном в комнате, в которой родилась и она сама. Это было ей необходимо, чтобы суметь похоронить затем часть себя – свое материнство – навсегда. И без сомнения, она уже приготовила соус для пасты, которая будет у нас сегодня на обед.
Накануне вечером она мне сказала, что мы проснемся рано, чтобы возглавить служение, которое начнется в семь часов утра. К восьми часам мы будем уже на кладбище, останется достаточно времени для закрытой церемонии, перед тем как кладбище откроется для посещения городскими жителями. Последняя часть, «прежде, чем оно откроется», была важной деталью, поскольку хоронить прах здесь было не принято. Ей не хотелось привлекать к себе внимание. Франка обратилась за помощью в местную администрацию, чтобы разобраться со всеми бумагами итальянского консульства. Документы должны были быть оформлены в соответствии с итальянскими указаниями относительно ввоза мной и захоронения его праха. Со своей стороны мне пришлось выдержать бесчисленное количество разговоров и переписок с ней, в которых я просила ее дать мне точный адрес и номер могилы, а она не могла предоставить ни то ни другое, поскольку кладбище Алиминусы располагалось на самом дальнем краю города, на улице, у которой не было официального названия. Это широко распространено в сельской местности Сицилии. Кладбища со времен древних греков и арабских племен располагались за пределами города, часто на безветренных склонах, вдоль второстепенных дорог, заканчивающихся тупиком. Люди, живущие здесь, знали, где оно находится, а остальное было неважно. Чужаков здесь не хоронили. И только чужакам могло понадобиться название улицы.
А чтобы вся бюрократия оказалась еще сложнее – на момент смерти Саро не оказалось свободных могил, где можно было бы похоронить его. Их создание было приостановлено то ли в итоге экономических проблем, то ли, возможно, из-за косвенного влияния мафии. Доступные участки уже забронировали или выкупили заранее зажиточные семьи на многие поколения вперед. У семьи Саро не было такой пустой могилы. Хотя они были не единственной семьей в городе, оказавшейся в таком затруднительном положении. Закономерным результатом такого явления стала следующая практика: люди начали «одалживать» могилы тем семьям, которым они были нужны, с согласием на то, что в будущем, когда будет доступно новое место, останки будут перемещены в новый склеп в пределах кладбища. По крайней мере, так мне это объяснили, когда я была еще в Лос-Анджелесе и пыталась понять эту систему, чтобы подготовить транспортировочные документы. Это казалось сюрреалистичным, как раз в стиле итальянских бюрократических махинаций, которые и сделали в свое время Италию объектом насмешек и шуток.
Я хотела, чтобы при перевозке праха Саро в Италию не возникло никаких проблем. Я чрезвычайно скрупулезно отнеслась к этому вопросу. Возможно, мой гиперконтроль произрастал из детства, проведенного с родителями, которые учили меня, как избегать любой конфронтации с власть имущими. Уже взрослой я столкнулась лицом к лицу с реальностью женщины с определенным цветом кожи, отправившись в путешествие в Рим. Меня часто подвергали допросам. Меня нередко задерживали карабинеры и иммиграционные службы. Я подходила под описание постоянно меняющихся лиц европейских иммигрантов. Я могла оказаться женщиной и из Марокко, и с Кубы, и из Эфиопии, и из Бразилии в зависимости от того, какой из щетинистых чиновников на меня смотрел и какая угроза была очередной на повестке дня у властей. За все эти годы я научилась держаться поближе к Саро, идя по коридорам, забирая багаж или проходя таможенный контроль. Я научилась демонстративно держать в руках свой американский паспорт, чтобы избегать всяческих задержек, ставящих под угрозу рейсы, соединявшие меня с ним.
И перевозка праха Саро с Зоэлой была процедурой, в которой требовалось исключить малейшую вероятность ошибки. Перед поездкой мне снились кошмары с обысками и конфискацией имущества, изъятием праха Саро или, еще хуже, моим задержанием на глазах у Зоэлы – и все из-за того, что я не прошла бюрократический экзамен и написала не так, как надо, свою букву «Т». Ни при каких обстоятельствах я бы не стала путешествовать с незадокументированной урной. Помимо этого итальянский закон строго воспрещал тайно перевозить человеческие останки. Праху требовались собственные проездные документы.
Весь процесс оказался эпическим испытанием на прохождение итальянских сумасшедших чиновников. Если не упоминать его стоимость, эквивалентную стоимости трехмесячного обучения в частной элитной школе, мне пришлось заполнить два сертификата о смерти (английский и итальянский), сертификат о местных похоронах, документы для поездки и свидетельство о рождении – все перевести на итальянский, а затем заверить, проставив на этих бумагах апостиль (легализующую печать, удостоверяющую подлинность документов одной страны в другой), а затем проставить еще раз печати, но уже итальянского государства. За каждый лист бумаги и каждую печать надо было платить налоги. Неоднократно я повторяла себе, что если бы Саро знал, сколько денег и нервов мне понадобится на то, чтобы перевезти его прах в Италию, он бы сказал мне высыпать его в Тихий океан и забыть об этом. Но сказал он не это.
Если бы он не попросил меня отвезти его прах на Сицилию, я и подумать не могла бы, что смогу такое сделать. Я могла бы развеять его на нашем любимом отрезке пляжа в Санта-Барбаре, на том месте, куда мы столько раз приходили за годы лечения, для того чтобы поднять ему настроение.
Зоэла постепенно просыпалась, вытягивая свою хрупкую фигурку вдоль моего тела.
– Солнышко, мама собирается пойти скоро в церковь, а потом на кладбище с прахом Баббо. – Меня поразило, что я говорила о себе в третьем лице.
Глубоко в душе я надеялась, что она не захочет идти со мной. Я была измотана многочасовым перелетом и петляющей автомобильной поездкой до дома семьи Саро. Мне казалось, я не справлюсь с ролью заботливой матери, одновременно присутствуя на службе. Достаточно было представить, что мне придется тащить ее вдоль мощенных брусчаткой улиц через весь город на кладбище. Она будет уставшей и ошеломленной. У материнства есть свои собственные требования. В это утро единственные роли, к которым я была готова, – скорбящая жена и невестка из другой страны.
– Могу я на него посмотреть? – спросила она, протирая глаза ото сна.