Кроме того, они были молоды в те времена, когда это что-то значило. Граница молодости обозначалась еще довольно четко.

Взрослые иначе одевались, иначе говорили. Мои родители в одежде Hoffland (66), потом в рубашках Cottonfield не хотели окончательно повзрослеть. Велели называть себя по имени. Так что я говорил «Петр» и «Иоанна», пока нам не надоело.

Они ходили на работу, брались за разные задачи – важные и ответственные – но даже за эти взрослые и серьезные дела принимались с харцерским задором.

Во всем, что они делали, присутствовал элемент несерьезности, детского озорства. Непосредственности.

Мама не оставила после себя ни максим, ни золотых мыслей, ни заповедей.

Слишком осмотрительная, чтобы первой высказать мнение, она выговаривалась в ответах. В реакциях. В издевках. Всегда готовая вмешаться, если кто-то чересчур зазнавался.

Крайне осторожная со словами, цитируя какое-либо высказывание, она всегда указывала источник.

– Пани Владзя всегда говорила, что о приличных людях не пишут в газетах.

В принципе, эту мысль можно развить. Приличные люди не пишут в газетах. Приличных слов в газетах не употребляют. Фразеологический оборот, попавший в печать, должен исчезнуть из нашей жизни.

– Кто так говорит! – морщилась она, с отвращением и жалостью глядя на несчастного, чья речь была инфицирована.

Она терпеть не могла книги и фильмы с воодушевляющим посылом, возвышенными сценариями, в которых оказывалось, что иметь синдром Дауна – круто (ее слова). Что любовь способна победить болезнь. Что больной исчезает, как мастер Йода. Никаких описанных простыней, пролежней, болеутоляющих. И что вообще нужно взять себя в руки. Что семья всегда сплачивается.

Никогда не принимала дежурных утешений. Витиеватых формулировок, не стоящих ломаного гроша.

Не выносила эвфемизмов. Однажды, в те времена, когда сигаретные пачки еще не опошляли предупреждающими надписями, она застукала своего пациента с сигаретой.

– Сейчас вы мне скажете, что это вредно, – вздохнул тот.

– Нет, – возразила она. – Я скажу, что от этого бывает рак.

Мать умела быть хуже Министерства здравоохранения (сама она не курила).

– Терпеть не могу, когда кто-то шепелявит, – проворчала она, когда по телевизору показали милую старушку, отпускавшую шутки.

Мама не была чудовищем. Просто она раньше нас замечала ловушки, таившиеся в сентиментальности.

Когда кто-то говорил о ношении детей под сердцем (что наводило на мысль о кенгуру), она выходила из себя.

Она нутром чуяла подвох. Знала, что когда в газетах начинают писать о малышах из криостата, а по телевизору чуваки в костюмах и сутанах умиляются клеточкам, замороженным в жидком азоте, когда рассказывают о крохотулях-зародышах, которые открывают маленькие ротики, моля: «Роди меня, роди!» – как пить дать, хотят запретить in vitro[6].