Склеил ласты.

Отбросил коньки.

Дал дуба.

Скопытился.

Сталинизм кончился в минуту, описанную Мареком Хласко: в любительском театре во время спектакля о Корее или передовиках производства на сцену вылетает какой-то тип и с криком: «Будешь знать, как е… Ядьку!» (64) – вонзает нож в грудь главного героя.

Примерно тогда начиналась молодость моих родителей. В их речь навсегда вошли такие поговорки:

Друг Аркадий, не говори красиво.

Перышко в жопу и попутный ветерок.

Мочелло – начинай сначелло.

Не понос, так золотуха.

Наше вам с кисточкой.

Сечёшь?

Понеслась теща на гардероб.

И присказки, которыми мама реагировала на те или иные события:

– Не хочу в школу, у меня горло болит.

– Вы прослушали сводку о состоянии здоровья номер пять. А теперь вставай, не то опоздаешь.

Я легко узнаю речь людей ее поколения. Они говорят как будто просто, но при этом тщательно подбирают слова. В их высказываниях всегда присутствует дышащая водонепроницаемая подкладка иронии. Как материалы, из которых теперь делают обувь.

Почему-то на письме эти особенности исчезали. На бумаге люди цепенели. Становились напыщенными. С течением времени – каменели.

Слова их обманули. Слова им солгали. Потом эти слова воспринимали как интеллек-туалов после Октября (65). Их можно слушать. Их можно даже любить – но не давать волю чувствам. Относиться к ним с осторожностью. С симпатией, какую можно испытывать к тому, кого избили, сломали и собрали заново по кусочкам.

При всем уважении мы не пойдем за тобой в неизвестность. Это ты должен нам помочь. Ты – наш заложник. И слова работали на них.