Знаком ли Ундриц с профессором Деробером, руководителем кафедры судебной медицины в Париже? Герру Ундрицу следует послушать, что Деробер написал об исследовании крови под микроскопом в своей книге «Судебно-медицинская практика», опубликованной в 1938 г. Флорио зачитал фрагмент из труда Деробера: «При изучении крови под микроскопом невозможно определить, человеческая это кровь или звериная. Ввиду того, что при высыхании структура крови сильно меняется, измерение эритроцитов – это иллюзия».

Если Ундриц не знаком с Деробером, продолжал Флорио, возможно, ему известны знаменитые коллеги Деробера – Туано и Бальтазар. Вот книга Туано «Основы судебной медицины», издана в 1913 г. в Париже, но кровяные тельца с 1913 г. ведь не изменились. У Туано мы читаем: «Красные кровяные тельца никогда не регенерируют полностью и слишком видоизменяются. Этот процесс давно оставили». А Бальтазар? Флорио отточенным жестом подхватил другую книгу. В 1943 г. Бальтазар однозначно заявил: «Пока пятно крови еще свежее, есть возможность идентифицировать кровь млекопитающих или птиц, однако определить, к какому именно виду млекопитающих относится эта кровь, – чрезвычайно сложно. Существует три метода. Один из них основан на измерении среднего диаметра красных телец. Но новейшие исследования изменяющихся параметров красных телец привели к почти полному отклонению этого метода».

Флорио положил книгу Бальтазара на стол и открыл другую – профессора Симонена, который считает изучение крови под микроскопом абсурдным. «И вы применили именно этот метод, – крикнул Флорио Ундрицу, – который полвека назад еще был признан всеми специалистами ложным и ошибочным! И именно на основании этого метода Жакку обвиняется в убийстве и должен быть осужден!»

Бурная риторика Флорио оказала свое действие на присутствующих, но только он растратил «патроны» впустую. Если бы Флорио и его помощники потрудились бы внимательнее изучить работу Ундрица, то поняли бы, что Ундриц строит свой метод на идентификации белых кровяных телец, лейкоцитов, а исследование красных телец эритроцитов, на которые так ополчились Туано и Бальтазар, в его работе имеет второстепенное значение. Флорио зря старался.

Ундрицу не стоило труда опровергнуть речь адвоката, за что ученый был вознагражден аплодисментами. Пусть он, Ундриц, и не знаком с трудами судебных медиков, но, судя по их представлениям о микроскопном методе исследования крови, этим великим умам место в музее. Флорио, очевидно, мало что понял из речи Ундрица. Уяснил лишь, что его атака не удалась, и быстро передал слово экспертам защиты: вот они-то в данном предмете разбираются лучше. Во время демонстрации диапозитивов Ундрица Флорио гневно обратился к суду: «Кровь! Кровь! Ваша честь, скажите мне, где вы тут видите кровь?»

На следующее утро, 28 января, выступал первый из экспертов, приглашенных Флорио, – ле Бретон. Очевидцы сообщали, что после вчерашнего своего поражения Флорио тщательно планировал его выступление. Ле Бретон должен был появиться в зале суда и на протяжении двух часов жестко наступать на Ундрица и его коллег, чтобы посеять недоверие и смятение среди присяжных. После чего ле Бретон под предлогом лекции в Париже должен был уехать, избегая, таким образом, опасной дискуссии с Ундрицем и другими специалистами.

С чемоданом фотографий и диапозитивов в зал суда вошел ле Бретон – невысокий мужчина. Он торжественно приветствовал председателя суда и присяжных. Потом взглянул на Моро, Альдера и Бока и произнес: «Вы были призваны, чтобы положить на чашу весов свое авторитетное мнение об этом методе. Полагаю, данный метод, если применять его в судебной медицине, слишком опасен. Я прибыл в Женеву, намереваясь разъяснить вам эти опасности, чтобы ошибки этого метода не привели к ошибке правосудия».

Его пафосное высказывание поначалу привлекло внимание зала. Несмотря на свое пристрастие к театральности, ле Бретон все-таки умел говорить просто. Он описал давно проверенные методы исследования крови, даже доступно представил, что такое проба Кумбса, которая до тех пор была «чем-то таинственным». И перешел в наступление. Он опасается, провозгласил ле Бретон, повысив голос, что из тридцати следов крови при помощи метода Кумбса, признанного, но еще очень молодого анализа, только в одном из следов может быть обнаружена человеческая кровь, но не в остальных и особенно не в тех, которые смешались с клетками печени. Все обвинение строится лишь на методе Ундрица. Вот уже двадцать лет ле Бретон работает с этими вопросами, и они так трудны и ответственны, что в редких случаях можно быть полностью уверенным в результате. Можно ли выносить приговор на основании метода, которому всего год и каким владеет только один человек? Можно ли основываться при вынесении приговора на процедуре, которая, даже если и верна, сначала нуждается в долгосрочной проверке, прежде чем позволит осудить человека?

Для всякого, кто старался объективно следить за событиями, наступил переломный момент во всей этой истории с исследованиями крови. Вероятно, ле Бретон как раз озвучил самое главное. Наверное, он достиг бы своей цели – заставил бы присяжных засомневаться и задуматься, – если бы остановился и свое усердие направил именно на то, чтобы разъяснить, в чем вообще заключается анализ следов засохшей крови и какие существуют методы для подобных исследований. Но он этого не сделал, а вместо того пустился буквально в авантюру: с пеной у рта стал обличать метод Ундрица и его результаты как бессмыслицу, как опасные эскапады самонадеянного гематолога.

Ле Бретон почему-то не учел вчерашний печальный опыт Флорио и совершенно нелепым образом стал цитировать судебных медиков, из-за которых накануне Флорио потерпел поражение. Когда же он вывел на экран свои снимки крови животных и человека, желая показать, что исследование под микроскопом невозможно, любой из присяжных мог удостовериться, что снимки ле Бретона не выдерживают никакого сравнения с аккуратными чистыми диапозитивами Ундрица. Эти снимки были некачественными и выполнены человеком, мало понимающим в гематологии. Но ле Бретона это не смутило. Он яростно нападал на Ундрица даже за само применение натуральной сыворотки крови при изготовлении экспериментальных препаратов. Ле Бретон утверждал, что клетки человеческой крови, которые Ундриц обнаружил под микроскопом, сам же Ундриц, возможно, и занес в исследуемый образец вместе с этой самой сывороткой. «Я – судебный медик, – театрально завершил свою речь ле Бретон, – но я и гематолог. Господин Ундриц – только гематолог. Я с ужасом думаю о том, что ему доверили судебно-медицинскую экспертизу. Вы, дамы и господа, собрались здесь, чтобы выполнить долг свободных граждан свободного демократического государства… Это долг опытного судьи – сомневаться, когда следует…»

Не исключено, что ле Бретон, иностранец, решивший столь нелепо и неуместно поучить демократии женевскую юстицию, сумел бы избежать полного провала, если бы удалась срежиссированная постановка, о которой говорили наблюдатели. И они отчасти правы, поскольку ле Бретон действительно обратился к председателю суда, сообщив, что доклад его окончен и он готов был бы ответить на вопросы, однако его самолет в Париж улетает в одиннадцать часов и ждать не станет. Когда судья Бард объявил, что без обсуждения с Ундрицем или Моро докладчик никак не может покинуть суд, ле Бретон заметно занервничал, взглянул в ожидании помощи на Флорио, заявив, что вся его дальнейшая карьера зависит от его пунктуального прибытия в Париж. Однако судья Бард был непреклонен и распорядился, чтобы ле Бретона доставили в Париж частным самолетом, но лишь после дискуссии в суде. Так ле Бретон вынужден был вступить в полемику с Ундрицем, Моро и Альдером, которые, естественно, сразу опровергли все, чего он пытался добиться в своем докладе. Когда Ундриц и Моро просветили его по поводу собственно принципа исследований крови, проводимых Ундрицем, ле Бретон вынужден был признать, что не слышал о самой сути метода. Но по-прежнему настаивал, что лейкоциты в следах крови вычленить нельзя. Ле Бретон извлек из своего чемодана книгу, показал ее присутствующим, объявил, что она содержит цветные снимки препаратов крови, на которых можно узнать лейкоциты, и предложил сравнить диапозитивы Ундрица с превосходными снимками в этой книге, чтобы все поняли, сколь малодостоверны фотографии Ундрица. Зал суда взорвался смехом, когда Моро обратил внимание ле Бретона на то, что автор этой книги и есть профессор Ундриц. Книга эта называлась «Гематологические таблицы компании ‟Сандоз”». Ле Бретон этого не заметил. И далее шаг за шагом в ходе дебатов доказал свою некомпетентность по части гематологии. Он вынужден был признать, что ему не знакома разница между лейкоцитами у человека и у животных. Он утверждал, что на снимках Ундрица лейкоциты невозможно распознать, поскольку нельзя подсчитать гранулы в теле клетки. Очевидно, ле Бретон не знал, что при исследовании крови, когда нужно, в теле клетки подсчитывают не гранулы, а сегменты клеточного ядра. Далее он заявил, что на снимках Ундрица невозможно установить нейтрофилы, поскольку их гранулы не видны. Он не знал, что окрашивание в пурпурный цвет гематоксилином по методу Хансена, примененное при исследовании данных образцов крови, не окрашивает гранулы нейтрофилов, но служит исключительно для распознавания ядер кровяных телец. Еще меньше ле Бретон, вероятно, знал о том, что нейтрофилы можно распознать и вычленить, а спутать их можно только с эозинофилами. Однако эозинофилы при окрашивании гематоксилином принимают ярко-красный цвет, и их легко распознать. Дискуссия, куда бы она ни повернула, всякий раз загоняла ле Бретона в угол. Его выступление закончилось поражением и для него лично, и для дела Жакку.

Однако адвокаты подсудимого не сдавались и продолжали гнуть свою линию. Морис Мюллер в силу своих преклонных лет избежал дебатов и переложил всю ответственность на противников. Но, каким бы опытным судмедэкспертом и серологом он ни был, выяснилось, что и ему не хватало знаний по гематологии. Конечно, весьма авторитетно прозвучало его заявление: «Доктор Ундриц – гематолог с мировым именем. Но мой долг – объяснить, что целый мир отделяет гематологию, занимающуюся свежей, живой кровью, от судебной медицины, которой достаются высохшие кровавые пятна, подвергшиеся воздействию воздуха, света, жары или холода». Но и Морис Мюллер никогда не видел в оригинале ни одного препарата Ундрица. Он провозглашал прописные истины, апеллировал к научным авторитетам, однако вынужден был признать, что не занимался практической гематологией. Тем не менее он сомневается, можно ли распознать на снимках Ундрица клетки печени. На это Альдер заявил: «Если я вижу канарейку, то знаю, что это канарейка; а если вижу другую птицу, я так и говорю: это другая птица. Так и с этими клетками – все то же самое». Мюллер уже слишком скомпрометировал себя в глазах присяжных, когда озвучил вопрос, который, по сути, был самым важным во всей истории со следами крови и клетками печени: а может ли кинжал по величине и форме вообще являться орудием преступления? Тут бы защита и отыгралась, но было поздно – доверия приглашенным экспертам защиты уже не было никакого, и сомнения Мюллера прозвучали как пустая теория, и никто не стал к ним прислушиваться.

Не имели успеха и Антон Веркгартнер и Вольфганг Мареш из Граца. Они также были не вполне осведомлены и подготовлены, и ни степенная речь Веркгартнера, ни юношеский запал Мареша не уберегли их от ошибок и недоверия со стороны присяжных. Веркгартнер заявил: «При экспериментальном ударе клинком в тело уже мертвого человека нам удалось извлечь всего три клетки печени. Клетки печени так же трудно обнаружить, как апельсины в лесах Вогезов». Возвышенное заявление, прекрасное, даже самый плохой перевод на французский не испортил бы его. Только вышеназванный эксперимент перед присяжными сразу был опровергнут, когда Ундриц, Бок, Альдер и Моро на основании снимков Ундрица и его практических опытов объяснили, что один удар ножом в обескровленную уже печень может добыть столько клеток, «сколько апельсинов в сицилийских садах». И Ундриц, ранее строго соблюдавший холодный сдержанный тон, гневно заявил: «Не следует судить о том, в чем не разбираетесь!»

К вечеру 28 января Флорио вынужден был признать, что попытка опровергнуть результаты исследований крови провалилась. Как бы мало ни разбирались присяжные в вопросах гематологии и серологии, ясно было одно: Ундриц, Моро и другие обладали огромным практическим опытом в данной сфере, в то время как эксперты защиты знали о гематологии и серологии лишь теоретически. Оттого и присяжные больше доверяли Ундрицу, Моро, Альдеру и Боку.

Через шесть дней присяжные объявили Жакку виновным в непреднамеренном убийстве без отягчающих обстоятельств; суд приговорил его к семи годам тюрьмы. Приговор был фактически компромиссом. Вопрос заключался в том, какое именно звено в цепи улик и доказательств вызвало сомнения суда.

Из всего, что стало известно широкой общественности, наименьшие сомнения вызывали как раз исследования следов крови. Они могли предполагать мотив и состав преступления, но не опровергали доказательств гематологов и серологов. Однако воззвание прокурора Корню прозвучало как заклинание: «Жакку должен быть признан виновным! Трус, который в тот весенний вечер убил старика, обязан понести наказание!»