Держать труппу постоянно в сборе было невозможно, и Нижинский не считал, что это будет нужно даже на ранней стадии репетиций, но ему был нужен один артист, на котором он мог бы пробовать то, что сочинял. Дягилев потребовал, чтобы один из танцовщиков труппы, Александр Гаврилов, отказался от отпуска и остался в Париже.
Гаврилов был молод и полон энтузиазма. Он окончил Императорскую школу в 1910 году, а вскоре после этого оставил Мариинский театр и перешел к Дягилеву. Он уже очень много слышал о дягилевских артистах, а когда он встретился с Дягилевым, Фокиным и Вацлавом, их объединившиеся таланты открыли перед ним совершенно новые перспективы в танце. Он был рад остаться. Лето было омерзительно жарким; Нижинский уводил Гаврилова вниз, в кафе, которое находилось в цокольном этаже Шатле, и там за парой маленьких кружек пива с большим волнением объяснял Гаврилову, что именно он хочет, чтобы тот сделал.
Каждый день они работали над «Фавном» на самом верху пыльного старого театра Шатле, в репетиционной комнате. Кроме них там был только пианист. Даже Дягилев не был туда допущен. Там Нижинский сочинял, а Гаврилов был для него материалом, как глина для скульптора. Каждый отрывок балета Нижинский прорабатывал и снабжал указаниями, а Гаврилов изображал в движении. Нижинский показывал, Гаврилов подражал ему; и очень часто целые фразы бывали отвергнуты или полностью изменены, когда их исполняли в движении. Каждый день в течение двух месяцев они работали в жаре и скуке парижского лета. Иногда по вечерам они ездили вокруг озера в Булонском лесу, или обедали в «Шато де Мадрид», или же ездили в укромные места в лесах Сен-Клу и Медона, а порой навещали Мориса Равеля в Монфоре.
Наконец лето приблизилось к концу, и Нижинский вместе с Дягилевым уехал на их любимый Лидо, чтобы три недели как следует отдохнуть и расслабиться на свободе. «Фавн» был полностью готов. Теперь душа Нижинского наконец была спокойна. Однако он понимал, что, когда будет разучивать свое новое произведение с артистами труппы, при обучении возникнут очень большие трудности, поскольку для «Фавна» была необходима совершенно новая техника.
Дни шли один за другим, и в первой неделе октября они присоединились к труппе, которая собралась в Дрездене под началом Григорьева. Большинство артистов вернулись из России и привезли множество новостей о том, что происходило дома и как сильно им завидовали собратья-танцовщики.
Приехала Броня. Она провела лето в Санкт-Петербурге с матерью. Элеонора была здорова и счастлива успехом своих детей, но очень тосковала по Вацлаву. Она тихо жила одна в столице, в первый раз не тревожилась из-за денег и имела свободное время. Вацлав тотчас же устроил так, чтобы мать приехала к нему, и решил, что лучше всего ей будет присоединиться к труппе в Монте-Карло. Элеоноре понравится Ривьера, и там у него найдется больше времени, чтобы быть с ней.
Перед ними был длинный список городов, где их пригласили выступить, — Дрезден, Лейпциг, Прага, Вена, Будапешт; это до марта, когда они должны были приехать в Монте-Карло. Приехал маэстро Чекетти, загорелый и в прекрасном настроении после лета, проведенного в Италии. Его приветствовали с обычным воодушевлением; он был должен выслушать все отпускные рассказы всех артистов труппы и всегда делал это с охотой.
Однажды во время репетиции в Лейпциге стало известно, что Томаш Нижинский внезапно умер в Харькове от воспаления легких. Нижинский уже много лет не видел отца, и все же это был для него чувствительный удар: он всегда надеялся, что когда-нибудь они смогут быть вместе. Он принял эту новость спокойно. Когда артисты труппы, услышав ее, пришли к нему выразить сочувствие, Нижинский сидел в тускло освещенном зрительном зале и наблюдал за репетицией. Больм, у которого было несколько свободных минут, подошел к нему и выразил сожаление по поводу печального события. Нижинский поблагодарил его, взглянул вверх и улыбнулся. Больм был изумлен этим и решил, что Нижинский, должно быть, бессердечный человек. Только через много лет, когда началась долгая болезнь Вацлава, мы узнали, что эти характерные для него внешние отклики — улыбка при печальной новости и слезы от радости — могут означать именно перевернутость физиологических реакций.
В этом году берлинские выступления балета состоялись в оперном театре Кролл. Они прошли в праздничной атмосфере, Берлин оказался дружелюбным и умеющим ценить артистов. Главным покровителем труппы был сам кайзер. Директор Берлинских Императорских музеев сказал Сергею Павловичу, что как-то раз, когда на заседании кабинета министров обсуждались дела, касавшиеся музея, кайзер разговорился о танце и даже сам показал собравшимся министрам несколько шагов из своего любимого балета. А потом сказал так: «Господа, в этом Русском балете больше красоты, чем во всех наших музеях от подвала до крыши». И кайзер приказал директорам всех Императорских музеев пойти посмотреть балет.
Карсавина лишь ненадолго приезжала из Санкт-Петербурга, и Кшесинская тоже почти не выступала в этом турне. Броня ездила вместе с остальными танцовщицами, и обращались с ней так же, как с другими. Она выглядела неснастной и недовольной. Вацлав не хотел, чтобы она находилась на особом положении, чтобы не нарушать дисциплину в труппе, и считал, что, когда для нее настанет время быть абсолютной примой-балериной, она получит привилегии, положенные ей по званию.
Но некоторые замечания других танцовщиков и танцовщиц начали оставлять след в уме Брониславы Фоминичны. Почему Вацлав Фомич ездит не вместе с ней? Почему она не живет в тех же отелях «Палас», что ее брат? Почему она не сопровождает брата на различных приемах? Когда приглашали не только Карсавину и Вацлава, но и других артистов труппы, Броня, конечно, каждый раз была в их числе.
Трудно сказать, понимала она тогда или нет, какова именно была природа дружбы Нижинского и Сергея Павловича. Она должна была знать, что Дягилев восхищается Вацлавом Фомичом и ревниво охраняет его. В это время Вацлав старался убедить Дягилева, чтобы тот дал ей роли, которых она заслуживала благодаря своему таланту. Дягилев был против нее до тех пор, пока для балетов были нужны хорошенькие миловидные балерины, но теперь, когда появились «Петрушка» и другие произведения, где важно было искусство, а не миловидное личико, Броню стали выбирать как дублершу для Карсавиной, с которой она по очереди исполняла одни и те же роли и имела большой успех. Разумеется, она лучше, чем кто-либо другой, подходила для этих ролей в новых произведениях, и в «Фавне» Вацлав собирался дать ей крупную роль.
Как артистка Броня была довольна, но, разумеется, намеки товарищей по труппе раздражали ее. И несколько раз она высказала брату достойные капризной девочки упреки, что она разочарована тем, что живет и ездит не с ним. Вацлав Фомич пытался объяснить, что если он делит свою жизнь с Сергеем Павловичем, а не с ней, то это его личное дело. Он не мог рассказать собственной сестре об отношениях, которые заставляли его жить с Дягилевым.
В Праге прием был более чем восторженный. Русским артистам устроили такую праздничную встречу, какой не было нигде. Причиной такой огромной популярности было не только их необыкновенное искусство — важную роль играло и то, что они были русскими. Прага, столица провинции Богемия, находилась под властью Австро-Венгерской монархии; приветствия в адрес балета были политической демонстрацией, характерной для местного населения — чехов, которые показывали этим, что они принадлежат к славянской расе и братскому для России народу. Приветствие было таким бурным, что зрители даже ломали сиденья в партере и в безумном порыве бросали на сцену всевозможные предметы в знак признательности.
Наконец балет прибыл в Вену. Спокойно и изящно текущая по заведенному порядку жизнь этой имперской столицы, распорядок жизни простого народа, улицы, переполненные офицерами в мундирах и сапогах со шпорами, гусары в доломанах, императорские экипажи, на запятках которых стояли лакеи с бакенбардами, Кертнер-Ринг и прекрасные здания — все говорило о великолепии царствующего семейства и богатстве страны. Все, включая людей, выглядело процветающим, веселым и беззаботным. Вена во многих отношениях напомнила Вацлаву Санкт-Петербург и широкий размах русской жизни; похожи были даже большие барочные дворцы и жизнь, упорядоченная покровительством государя. Нижинский полюбил огромную величественную Оперу с ее идеальной сценой и просторными комнатами для репетиций, где все было идеально устроено для танца. Там он чувствовал себя совершенно как дома, потому что она была очень похожа на Мариинский театр по окружавшей ее атмосфере и тому, как она управлялась.
Венский балетмейстер и кордебалет приняли русских артистов с симпатией и дружелюбием, которые после первой увиденной ими репетиции переросли в невероятное восхищение. И артисты венского балета со своим маэстро-итальянцем, строгим приверженцем традиционной итальянской школы, сами первые объявили, что русские танцовщики и танцовщицы превосходят их, а Нижинский — гений. Маэстро приводил своих артистов смотреть, как Нижинский выполняет упражнения, и показывал им, как упорно и безупречно, с какой невероятной энергией тот это делает, не останавливаясь даже после того, как достиг высшего совершенства, доступного человеку.
Чекетти сиял от счастья. Наконец он чувствовал себя дома, и похвалы венских коллег, которые постоянно присутствовали на его занятиях, приводили его в восторг. Репетиции были легкими, поскольку и сцена, и оркестровая яма были одинаково совершенными. Монтё, который был идеальным дирижером для балета, подавал команды группе деревянных духовых щелчками хлыста, словно музыканты были лошадьми, поскольку плохо говорил по-немецки, и так объяснял им в точности то, чего желал добиться. Кроме того, в Вене почти все в совершенстве говорили по-французски.
Сергей Павлович выбрал для первого показа в Вене более ранние из новых работ: были поставлены «Лебединое озеро», «Армида», «Клеопатра», «Шехерезада», «Сильфиды», «Карнавал» и «Видение розы». Пресса и публика все как один были у ног артистов. Сцену заваливали цветами, а аплодисменты гремели как буря, несмотря на то что на всех представлениях появлялись императорский двор, где соблюдался испанский этикет, и даже престарелый император, нарушивший одиннадцатилетний траур по жене. Эрцгерцог Райнер, восьмидесятилетний старейшина дома Габсбургов, не пропустил ни одного спектакля.
Его привозили в ложу в кресле на колесах, и он следил за каждым шагом и каждым жестом, как опытный балетоман, которым он и был. Во время интермедии можно было посмотреть на императорскую ложу и увидеть, как молодой король Альфонсо, гостивший у своих кузенов, пытается повторить антраша и пируэты, которые только что видел. «Видение розы», с его декорацией в стиле старой Вены, имело такой успех, что зрители аплодировали до тех пор, пока Нижинский и Карсавина не повторили весь балет полностью.
Дягилев имел в Вене много друзей, и среди них был Э. Закс, высококультурный старый господин, который периодически ездил в Россию и проводил много времени в различных европейских столицах. Это был очаровательный прожигатель жизни, и он жил в Зейлерн-Штате — месте, от которого веяло изысканным ароматом искусств и светской жизни. Один из настоящих представителей «старой школы», он был идеальным хозяином дома и очаровательным светским рассказчиком, которого всегда окружали интеллектуалы высшего уровня, а также был знаменит своей коллекцией предметов, имеющих отношение к старой Вене, владел чудесными оттисками и гравюрами. Кроме того, он имел очень интересную библиотеку танцовщика, в которой среди его сокровищ были воспоминания Камарго, Вестриса и Эльслер. Там были туфли одного, испанский гребень другой, рукописи Новерра. Нижинский любил проводить конец дня в этом спокойном дворце, среди этих воспоминаний, которые так много значили для него.