Сергей Павлович всегда спрашивал у нее совета и узнавал ее мнение о делах балета и о его воздействии на парижан.
Леди Рипон сделала огромную часть работы по заключению самых первых, имевших наибольшее влияние договоренностей для организации первого дягилевского сезона в театре «Ковент-Гарден», а всей работой по осуществлению этого дела руководил Эрик Вольхайм, умный и честный импресарио.
Сергей Павлович всегда требовал в качестве гарантии сорок тысяч золотых франков за один вечер, чтобы быть уверенным, что его потери будут минимальными; и сэр Джозеф Бичем оказывал поддержку спектаклям.
Леди Рипон лучше, чем большинство женщин, знала, как надо обращаться с Дягилевым. Она любила Вацлава как сына и дала ему много надежных и пригодных на долгое время советов. Вначале он совсем не мог говорить с ней, но потом почувствовал к ней глубокую привязанность. Сергей Павлович ей, конечно, тоже нравился, и она им восхищалась, но она хорошо знала, как держать его на расстоянии от ее привязанности к Вацлаву. Она была для Нижинского первым настоящим другом, который не был у него общий с Дягилевым. У нее были планы на его счет. Она хотела, чтобы Нижинский женился, и позже, когда он это сделал, была среди тех очень немногих людей, кто остался ему верен. Она чувствовала, что его нужно освободить от мощного влияния Дягилева.
Английские зрители привыкли к хорошему танцу. Они приняли в своей стране Аделину Жене, прекрасную классическую балерину, и обожали ее. Они видели в концертах Анну Павлову и чарующую Карсавину с ее собственной маленькой труппой. Они прочли те сверхвысокие похвалы, которыми французская пресса щедро наградила Русский балет, и со свойственным им скептицизмом объяснили их все обычной склонностью парижан восторгаться последней модой. Тем не менее в похвалах котинентальной Европы кроме этого тона звучала еще и убежденность, к тому же было немало англичан, которые уже сами видели русских артистов в Шатле, в Опере и даже в Монте-Карло, и слова о том, что лондонцев ждет чудо, были основаны не на одних слухах.
Это был год коронации короля Георга Пятого и королевы Марии. И в честь коронации должно было состояться торжественное представление в театре «Ковент-Гарден» перед полным залом людей, которые были символами последней великой аристократии в мире. Программки решено было напечатать золотом на листках белого шелка.
Иностранцев позвали участвовать в специальном представлении в честь коронации; это был редкий и необычный случай, и русские чувствовали, что им оказана огромная честь. Английская королева-мать Александра была сестрой российской вдовствующей императрицы Марии Федоровны и близкой подругой леди Рипон, которая очень много сделала для организации этого выступления. Коронационное представление было дано в театре «Ковент-Гарден» 26 июня 1911 года. В его программе были отрывки из трех опер — «Аиды» с Дестин, «Ромео и Джульетты» с Мельбой[22], «Севильский цирюльник» с Тетраццини и Мак-Кормаком[23] — и наш «Павильон Армиды» с Нижинским, Карсавиной, Больмом, Чекетти, Нижинской; дирижером на выступлении балета был Черепнин. Все нервничали. Артистам было непривычно танцевать при таком ярком свете. Тысячи ламп освещали театр, тысячи биноклей были нацелены на исполнителей. Вид зрителей не мог не отвлекать артистов от исполнения роли: это была самая фантастическая публика из всех, которые им приходилось видеть. Весь театр, украшенный розами, превратился в прекрасный сад, который был полон блеска мундиров и экзотического великолепия восточных костюмов, в которые были одеты гости, представлявшие Индию, Персию и страны Дальнего Востока. Королевская ложа вся сверкала от бриллиантов. Все артисты чувствовали, что танцуют плохо.
Шаляпин спел часть своей самой знаменитой роли — Бориса Годунова. Как раз перед тем, как он должен был начать, один артист из хора Санкт-Петербургской Императорской оперы устроил скандал (так же как три года спустя, когда был похожий случай) — сказал, что великий бас ударил его, и весь хор отказался выходить на сцену. Ничто не могло переубедить хористов. Они упрямо не желали начинать. А тем временем новые король и королева Англии ждали в королевской ложе, которая была украшена каймой из розовых роз. Наконец Дягилев в крайнем отчаянии почти сверхчеловеческим усилием воли заставил себя скомандовать, чтобы представление начинали, и угрозой, что вся группа хористов будет уволена из Императорских театров, заставил хор петь.
После представления танцовщицы и танцовщики испытали страшное огорчение и огромное отвращение из-за того, что никто не пришел поздравить или поблагодарить их от имени двора, как обычно делалось в России, и они даже не получили программу на память. Их очень избаловали в России: там они всегда получали похвалы от самих императора и императрицы и дорогие подарки на память. Дягилев выругался, а потом принялся добывать программу на память для Вацлава.
Но в конечном счете Русский балет имел в Лондоне огромный успех. Английская публика была более спокойной, учтивой и сдержанной в оценках, чем французская. Вацлав всегда чувствовал, что в Англии он может по-настоящему расслабиться. И верность английских зрителей была надежной. Он знал, что, если вернется в Лондон в шестьдесят пять лет, неспособный прокрутить даже один пируэт, они все-таки будут аплодировать ему за то, чем он был.
Леди Рипон руководила светской жизнью людей балета. Она посоветовала перенести главную квартиру балета в «Савой», который тогда был в моде. Она говорила Дягилеву, какие приглашения он должен принять, а какие отклонить. И она же устраивала для них восхитительные уикэнды в самых лучших усадьбах Англии.
Еще одна хозяйка светского салона, очаровательнейшая женщина, стала хорошим другом Нижинского и желала иметь с ним такие же близкие отношения, как леди Рипон. Она каждое утро заходила к нему в гостиницу с охапками срезанных тюльпанов и свежих роз и смотрела на него с обожанием. Она была очень мила и очень его забавляла. Он очень ее любил, и она старалась организовывать маленькие вечера, чтобы его развлечь. Она была уверена, что он скучал, из-за того, что он, совсем не говоривший по-английски и лишь немного по-французски, обычно молчал. Поэтому она попросила Гарри Мелвилла, великого лондонского денди того времени, развлекать его. Мелвилл говорил восхитительно, как прекрасный французский рассказчик. Нижинский внимательно выслушал его и после долгого молчания осмелился лишь сказать: «Маленький Тич — это великий артист». Разговор был продолжен, шел все дальше и дальше, потом молчание и снова простой вопрос Нижинского «Как?» и ответ: «Маленький Тич — это великий артист. Разве не так?»
В Лондоне жить было гораздо легче, чем в Париже. Леди Рипон просто говорила: «Я должна забрать Вацу на уикэнд» — и увозила его в Хэмптон-Корт или Виндзор в дни, когда они были закрыты для посетителей, и оставляла его бродить по садам с полудня до вечера или везла его в замок Арундел, главный католический дом Англии, где жил герцог Норфолкский.
Глава 9
Нижинский как хореограф
Жизнь Нижинского со времени ухода из Мариинского театра проходила в непрерывной работе: он танцевал старый репертуар и многочисленные новые произведения по всей Европе — на многих сценах и во многих странах. Это была напряженная, трудная жизнь — постоянные переезды с места на место, новые театры, новые оркестры, незнакомые зрители. Она легко могла разрушить здоровье артиста и уничтожить в нем порыв к творчеству.
Но на Нижинского она подействовала иначе. Его интуитивное представление о своем искусстве и его ассоциативные идеи становились только прочнее, когда он ездил по Европе из города в город, близко знакомясь не только с искусством прошлого тех стран, где бывал, но и с их живым творчеством. Он молча наблюдал, восхищался и критиковал то, что видел. Он выбирал разнообразные яркие впечатления и пропускал их через свой прекрасный вкус, как через фильтр, сохраняя значительную часть и отбрасывая лишнее.
В эти годы его триумфов во всей Европе, когда внешне он выглядел целиком погруженным в работу танцовщика Русского балета, в нем происходила огромная внутренняя перемена. Он вырастал из грациозного, совершенного в техническом отношении танцовщика в классическом балете, где блестящее мастерство достигается с помощью изящества, легкости, а также красоты и плавности линий, в созерцателя и революционера, желавшего отбросить то самое, что сделало его знаменитым. В первые месяцы 1912 года Нижинский-исполнитель стал творцом.
В Санкт-Петербурге к тому времени уже заметили, что его танец был в чем-то не таким, как у всех других артистов, но считали, что, возможно, причина этого главным образом в превосходстве его техники и приспособляемости тела. В его парижском творчестве происходившая с ним перемена проявилась яснее. Он танцевал роли в балетах Фокина на высшем уровне совершенства, не просто так, как желал и мечтал Фокин, а выше этого: давал каждой роли индивидуальность, душу, чем приводил в изумление даже самого ее создателя-хореографа, который признавал, что это действительно был в точности его персонаж. В этом случае Нижинский впервые проявил свое творческое дарование, а летом 1911 года в Карлсбаде он сформулировал основные идеи «Послеполуденного отдыха фавна».
Петрушка — его любимая роль — дал ему первую возможность проявить его актерское дарование. Весь замысел этого балета был ближе к собственным идеям Нижинского. Когда Нижинский танцевал эту роль, его переполняла энергия, освобождавшаяся скрытая сила, он чувствовал, что сам способен быть творцом, и это придавало роли необычную напряженность. Нижинского охватывала неодолимая жажда творчества.