Вацлав не замечал большей части всех этих событий. Когда ему позже повторяли сплетню, она значила очень мало или не значила ничего. Он почти ни с кем не виделся, потому что был очень занят работой над «Петрушкой» со Стравинским и Фокиным. Кроме того, берлинская публика была для него не такой, как парижские зрители, которых он любил. Но для него и Дягилева устроил восхитительные развлечения г-н доктор Боде из Музея имени императора Фридриха, показавший им великолепные образцы итальянской живописи и скульптуры, коллекцию которых он собирал для Германии.
Дягилев, который от всей души ненавидел в пруссаках их свойство на все смотреть с точки зрения полезного результата, позволил себе быть снобом: он притворился, что говорит только по-французски, хотя в совершенстве знал немецкий язык, и мало делал для того, чтобы понравиться немцам, будь то артисты или юнкеры. Они отомстили ему за это — сами этого не сознавая и, вероятно, не предвидя, что так получится.
Обычно Василий раз в неделю отправлял одежду артистов в стирку, а когда ее привозили обратно, иногда платил за работу, а иногда нет. Это была такая маленькая сумма, что про нее часто забывали. Но в Берлине из прачечной прислали не счет, который мог быть оплачен позже в удобное время, а полицейского с повесткой о вызове в суд. Вацлаву сказали, что их чемоданы обыскала полиция и что теперь их арестуют как русских шпионов. Он решил, что все немцы — переодетые агенты полиции, и его нервы были в постоянном напряжении из-за того, что он посчитал немецкой враждебностью.
Маленькая хореографическая поэма «Видение розы», созданная по стихотворению Теофиля Готье, стала жемчужиной среди работ Фокина. Она была задумана как простой дивертисмент для заполнения места в программе и сочинялась в спешке, но оказалась такой изящной, что стала классическим произведением.
Девушка, вернувшаяся со своего первого бала, опирается о раму окна своей комнаты и в полусне вспоминает все приятные впечатления прошедшего вечера. Она думает о юноше, который стал ее идеалом, и медленно целует розу, его подарок, которая была прикреплена к корсажу ее платья. Опьяненная весенним воздухом и запахом розы, девушка падает в стоящее рядом кресло и засыпает. Вдруг в освещенном луной окне (оно большое, двухстворчатое, до пола) возникает бесплотный призрак, похожий на сон, — душа розы.
Всего один прыжок — и призрак уже стоит сзади дремлющей девушки, словно его внес в комнату порыв ласкового нежного ветра. Что это — запах розы или отзвук обещающей счастье любви? Мы не знаем. Перед нами стоит стройное бесполое эфирное существо, которое окутывает нас нежностью, — не цветок и не человек, а то и другое сразу. Вы не можете сказать, что это — юноша или девушка, мечта или желание, что-то недостижимое, что может существовать лишь в нашем сознании. Он тонок, как стебель розы, и прекрасен, как ее раскрывающийся цветок, а в гладком бархате пурпурных лепестков этой розы сочетаются чувственность и чистота. Он долго и с бесконечной нежностью стоит возле подоконника, это Видение розы. Потом с восхитительной легкостью начинает кружиться в пространстве. Это не танец, но это и не сон: мы чувствуем все чистое, приятное, прекрасное. Здесь действительность соединяется с видением.
Одним прыжком призрак пересекает всю сцену, неся нам исполнение наших мечтаний, запах цветущего сада в июньскую ночь и лунный свет, таинственный, но невероятно успокаивающий. В этом свете он плывет — плывет так, что это зачаровывает. Вдруг оказывается стоящим сзади девушки и наполовину пробуждает ее; в этой дремоте, где сознание работает лишь наполовину, она находит свои желания, свои мечты и саму свою любовь в прекрасном облике. Призрак — чарующий, ласковый, любящий — несет ее через эфир, целомудренным жестом предлагая ей в дар сущность любви, и оживляет в ее памяти все счастливые мгновения ее самых тайных чувств на первом балу, а когда она мягко соскальзывает в кресло, падает к ее ногам, чтобы доказать свою нежную покорность. Потом одним невероятно высоким прыжком он взлетает высоко в воздух и снова танцует вокруг девушки, и его танец пробуждает в душах, как эхо, представления о самой возвышенной красоте. Девушка дремлет, послушная и верящая, но духа розы можно прижать к сердцу лишь на одно мгновение. Завоевав пространство, по которому он плавает в воздухе, дух снова, как вначале, оказывается за спиной у девушки. Он дарит ей часть недостижимого — один нежный поцелуй, а потом навсегда одним прыжком уносится в бесконечность.
Таким было «Видение розы», которое Нижинский подарил нам. Романтическое стихотворение Готье, совершенное классическое па-де-де Фокина и душа, которую вдохнул в них Нижинский.
Эта очаровательная вариация, эта чудесная картина в стиле бидермейер, созданная Бакстом, стала настоящей молитвой. Кто-то сказал Вацлаву, что от «Видения розы» человеку хочется кричать от блаженства. А сам Вацлав сказал мне: «Я хотел выразить красоту, чистоту, любовь — прежде всего любовь в божественном смысле этого слова. Искусство, любовь, природа — только крошечная частица Божьего духа. Я хотел снова понять это и передать свое чувство зрителям так, чтобы они поняли, что Он присутствует во всем. Если зрители это почувствовали, то я отразил в себе Его». Вацлав передал это чувство всем нам — тем, кто имел счастье видеть его. Мы знали, что видим не просто выступление артиста, а общение посвященного с божеством.
Бакст создал комнату девушки высокой, прохладной, бело-голубой. В алькове под огромным кисейным пологом стояла кровать девушки, рядом была вышитая ширма; возле одной стены были поставлены обитая розовым кретоном кушетка, белый столик и на нем белая ваза с букетом роз. С обоих боков и сзади огромные двухстворчатые окна во всю высоту стены открываются в ночные сады.
Бакст хотел подвесить к потолку между центром комнаты и окном клетку с двумя канарейками. Но Нижинский спросил: «А как же я тогда попаду внутрь?» Каждый раз, когда клетку снимали и перевешивали на новое место, Бакст менял ее положение почти со слезами.
Знаменитый завершающий прыжок Нижинского в «Видении», когда он одним движением перелетал через всю сцену — от ее переднего края до заднего, был изумительным достижением, настоящим подвигом. Из-за того, что все постоянно при мысли о Нижинском вспоминали этот прыжок, роль Видения, которую он вначале очень любил, стала его почти раздражать. Именно поэтому он однажды сказал: «Я не прыгун, я артист!» После первого представления «Видения» Маринелли, лондонский импресарио труппы, попросил Василия, чтобы тот показал ему балетные туфли Вацлава, — желал увидеть, резиновые у них подошвы или нет. Многие другие люди осматривали сцену, чтобы проверить, нет ли на ней люков или других механических приспособлений. Кокто и другие, когда Нижинский входил за кулисы, осторожно всматривались в него почти так, словно хотели выяснить, не прячет ли он в туфлях колдовские амулеты, которые ему помогают.
На премьере Жан-Луи Водуайе, поэт, который подал идею этого балета, подошел к Фокину, хореографу «Видения», почти плача от благодарности, и сказал Фокину, что тот создал совершенное произведение, что в этом балете больше Готье, чем в самом стихотворении, что это триумф, а Фокин — гений. Фокин попытался остановить его, говорил о своей собственной роли в создании балета, что она не так уж велика, и напомнил, что, в конце концов, сам поэт тоже кое-что сделал для «Видения». «Ничего не сделал! — крикнул Водуайе. — Я только представил Теофиля Готье Мишелю Фокину».
Во время спектаклей за кулисами толпилось столько зрителей, ожидавших завершающего прыжка, что электрики и рабочие сцены сердито кричали на очень видных в обществе людей — друзей Дягилева или Астрюка, которых околдовало это удивительное явление. В конце концов пришлось особым правилом запретить им находиться там, поскольку это сильно мешало работе техников.
Я впервые смотрела «Видение» из-за кулис уже в Лондоне и удивилась, когда меня попросили освободить проход. Четыре человека — массажист Нижинского по имени мистер Вильямс, главный реквизитор, Мишель и Василий — скрестили свои восемь рук, образовав из них сеть, и я в изумлении увидела, как в эту сеть приземлился Нижинский. Он стоял, тяжело дыша, под шипящими лампами (это были «солнечные» прожектора), Вильямс массировал ему сердце, а Василий прикладывал холодные мокрые полотенца к его лицу.
Самый первый эскиз костюма для роли Видения Бакст нарисовал на самом Нижинском — сделал набросок на рубашке, в которую Нижинский был одет. Бакст раскрасил образцы шелковой чесучи в различные цвета — обычный розовый, розовато-лиловый, несколько темно-красных и много разных ярко-розовых. Эти образцы были отданы Марии Степановне, чтобы она заказала окрасить в такие цвета рулоны ткани. Лепестки розы Бакст вырезал из материи сам. Некоторые из них должны были быть тугими, другие свисать свободно, и он давал Марии Степановне указания о том, как их пришивать; в результате костюм создавался заново каждый раз, когда Нижинский танцевал эту роль. Это был плотно облегающий комбинезон из тонкой эластичной шелковой ткани, в который Нижинского зашивали; костюм закрывал все его тело, кроме части груди и рук, на предплечья которых были надеты кольца из шелковых лепестков розы. Этот комбинезон был обшит листьями розы, которые Бакст окрашивал, когда возникала необходимость. Некоторые из них имели рваные края, словно были с увядающего цветка; другие были жесткими и прочными. Были еще и такие, что изгибались как завитки и находились на бедрах; после каждого спектакля Мария Степановна завивала их щипцами для волос. Голову Нижинского плотно облегал шлем из листьев розы, и в результате получалось сочетание очень сильно перемешанных между собой различных красных, розовато-лиловых, ярко-розовых и пурпурных тонов, плавно переходящих один в другой — цвет-сущность окраски розы, которому невозможно дать точное определение.
Грим Нижинского был рассчитан на то, чтобы воплощать розу. Его лицо было как у райского насекомого, брови вызывали представление о каком-то прекрасном жуке — человек может ожидать, что найдет такого в самой сердцевине розы; а рот у него был похож на ее лепестки.
Этот костюм каждый раз, когда им пользовались, как будто таинственным образом терял после этого часть своего вещества. Его отсылали в починку вместе с другими костюмами, но почему-то он всегда лишался многих своих лепестков. Это происходило раз за разом, и никто не мог найти причину. Мария Степановна, заинтригованная этой загадкой, самостоятельно провела расследование. Она обнаружила, что Василий построил себе дом на выручку от лепестков розы: срезал их с костюма и продавал как сувениры сентиментальным парижским дамам, которые засыпали его тайными просьбами об этом. Зенон Дробецкий и остальные в балете прозвали этот дом «Замком Видения Розы», и Дробецкий сказал Василию, что тот должен благодарить Вацлава Фомича, который сделал его капиталистом.
Танцорам не полагалось ни есть, ни пить перед спектаклем, но Вацлав, чтобы смочить губы во время танца, полоскал рот смесью воды и апельсинового сока, которую потом выплевывал. Чекетти приходил в ярость, если заставал кого-нибудь глотающим еду или питье, и с огромным наслаждением рассказывал историю о танцовщике, который пил перед спектаклем черный кофе и умер от сердечного приступа.
Когда Дягилев уставал от сложных блюд Ларю или Фуайо, он шел с Вацлавом, Бакстом, Бенуа и Стравинским в ресторан «Виан» на улице Доно. Это был крошечный ресторанчик на первом этаже дома — единственная дверь прямо с улицы и два столика. Мадам Виан была добропорядочной французской буржуазной женщиной; она каждое утро сама ходила на большой рынок и выбирала там продукты для блюд, которые собиралась готовить. Дома она сидела за кассой, а сзади нее поднималась маленькая лестница, которая вела в две или три личные комнаты хозяев; со своего места она самым тщательным образом наблюдала за всеми, кто входил и выходил. Месье Виан был энергичным хозяином и относился к своим клиентам едва ли не покровительственно. Он всегда заранее знал, какая именно еда понравится месье Баксту или месье Нижинскому, и никогда не давал клиентам возможности сделать заказ самостоятельно, поскольку настаивал на том, что гораздо лучше их самих знает, что им надо. Он всегда говорил, что, по сути дела, он — скрытая движущая сила Русского балета: если люди из балета не будут есть пищу, которую они смогут переварить, они не смогут танцевать. Но он страшно боялся своей мадам. Это была незаурядная женщина, подававшая к столу великолепных мерланов и жареную корюшку и прекрасное вувре[21].