Так вот чего можем мы, во всяком случае, желать от поэта: чтобы он был не пустой погремушкой, а полноценной и просвещенной личностью. Надо ли говорить, что тогда, само собой, изменится соответствующим образом и содержание его искусства?
Призыв к признанию свободы поэтического творчества отнюдь не обозначает проповеди творчества безыдейного. «Быть поэтом теперь – значит мыслить поэтическими образами, а не щебетать по-птичьи мелодическими звуками»97, – говорил еще Белинский. Против этого изречения можно возразить только одно: здесь не нужно словечко «теперь». Не только в годы Белинского в России, но всегда и везде истинная поэзия является «мышлением поэтическими образами». Слово «мышление» можно при этом и не понимать слишком узко: чувства и эмоции, запечатленные в образах, являются тоже законным содержанием поэзии. Фетовское «Шепот, робкое дыханье» – конечно, поэзия. Душа человека стоит за ним. Это – вовсе не только «искусство для искусства». Но содержание мысли, содержание чувства должны, конечно, принадлежать только автору, определяться только им.
Л. Н. Толстой не любил поэзии. Только «по воспоминаниям молодости», как он сам говорил, трогали его некоторые, и то лишь самые совершенные, стихотворения Пушкина, Тютчева и Фета. Вообще же, складывание строчек одинакового размера, подыскивание рифм и всю технику стихосложения, рождающую гармонию и музыкальность стиха, Толстой считал ненужным осложнением и даже препятствием для выражения владеющих человеком мыслей и настроений.
В 1910 году в Ясной Поляне придумана была даже такая отписка, отпечатанная посредством шапирографа на открытках и рассылавшаяся в ответ на присылку стихов всем поэтам и кандидатам в поэты: «Лев Николаевич прочел ваши стихи и нашел их очень плохими. Вообще, он не советует вам заниматься этим делом».
Страшновато было рассылать такую отписку всем, всем без исключения стихотворцам: а вдруг среди них окажется действительный талант?
Но воля Толстого была категорична, и открытки рассылались.
Лев Николаевич, наверное, спас поля русской литературы от множества плевел незрелого стихотворчества, а за возможные ошибки принимал тяжелую ответственность на себя.
Заслуживает ли поэзия такого страха или, еще лучше сказать, такого
Думается, что нет.
Поэзия, конечно, не стихоплетство, но и без «стихоплетства» поэзии трудно обойтись. Почему? Она – немного косноязычна (пример – Пастернак), не удовлетворяется языком ясным и простым (Пушкин – один на много веков). Она, в сущности, иррациональна. Поэтому поэт не говорит, а
«…Ходил я к поэтам… и спрашивал у них, что именно они хотели сказать… Чуть ли не все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям»98.
Пушкин… Если вначале возможны были споры о нем, то как возможны они после того определения, которое дал месту Пушкина в литературе Н. Г. Чернышевский: «Он первый возвел у нас литературу в
Много у Пушкина было врагов, иногда бесталанных, а иной раз достаточно одаренных, но… пало все, что они насказали, натворили и нагородили против Пушкина. Даже Л. Толстой, этот неугомонный потрясатель основ старой цивилизации, не отважился поднять руку на Пушкина-писателя, считая его своим учителем и до конца восхищаясь лучшими его творениями, в частности – прозой. И революция всенародная признала авторитет Пушкина как национального русского поэта. Пушкин живет. Кого пронзила пуля пустоголового Дантеса? Воздух!
«Убить» Пушкина! Нет, смазливенькому французику это не удалось.
Пушкин живет. Это ощущает каждый из нас, «встречаясь» и «общаясь» с Пушкиным, как ощутил я в Тульской тюрьме в 1915 году за перечитыванием полного собрания его сочинений и писем.
Толстой, желая поднять мою душу, надломил ее. Пушкин никого не мог надломить. Его поэзия, его восприятие жизни – сама гармония, сама человечность. Он и надломленную душу может выправить и успокоить.
Только представить себе –
И все в нем было цельно, умно, хорошо. Лев Николаевич нашел, что «Борис Годунов» был ненужным подражанием Шекспиру100. А «Борисом», да еще оснащенным музыкой Мусоргского, живут не только русская, но и иностранная культуры.
Ханжам не нравится «атеизм» Пушкина, без сомнения бывший одной из форм его отрицания церковной казенщины и мертвечины николаевской эпохи. Но Пушкину отнюдь не чужда и религиозная настроенность, и притом в высшем, не церковном значении. Без нее не были бы созданы ни «Пророк», ни изумительное «В часы забав иль праздной скуки», ни столь трогавшее Толстого «Воспоминание».