Очень может быть, что да. Но тут, зная, что народ стал жить лучше, достойнее, легче, чем при отцах и дедах Толстого и при нем самом, мы никак не могли бы пойти за Львом Николаевичем.

Теоретический интерес, дело любознательности – вещь совершенно естественная и сама собой разумеющаяся. Любуясь луной, солнцем, звездами, человек не может не ставить себе вопроса об их устройстве. Его не могут не интересовать и анатомия человека и животного, и геология, и сравнительное языкознание. Лучше всего доказывают естественность и непреодолимость, неотвратимость бескорыстной любознательности примеры великих ученых, решавшихся на сумасбродство, жертвовавших всем, чтобы только иметь возможность поставить или продолжать свои изыскания. Помню, на меня в юности произвел сильное впечатление пример Линнея, который еще совсем молодым человеком проявлял живой, непреоборимый интерес к естествознанию. Служа солдатом и стоя однажды в строю, Линней обратил внимание на порхавшую вокруг бабочку: он еще никогда не видал такой! Бабочка так заинтересовала его, что он, не в силах себя превозмочь, бросил ружье, выскочил из строя и, перед глазами товарищей и начальства, начал гоняться по площади, стараясь прихлопнуть бабочку своей форменной, военной шляпой…

«Не смей интересоваться бабочками!» – можно было бы сказать Линнею, но… что из того? Куда бы он мог спрятать свой интерес? в карман?

Таким же разительным показался мне пример почтенного швейцарского астронома………..⁸⁷, который, будучи уже глубоким стариком и желая во

что бы то ни стало подняться на только что, с величайшими трудностями, воздвигнутую на Монблане обсерваторию, позволил запаковать себя в тюк, с тем, чтобы затем проводники тащили за собой этот тюк на канатах, через пропасти и ледники, на альпийскую вершину: дотащили-таки, распаковали, и ученый работал, на уровне нескольких тысяч футов, во славу!

Что мог сказать Толстой о…………………?⁸⁸ Что ему лучше было бы заняться

делами благотворительности или спасения души, чем лазить, с опасностью для жизни, на Монблан? Но разве не было бы это ущерблением свободы духа ученого?

А героизм множества русских полярников, начиная Дежневым и кончая Папаниным?

А работники над радием, огромное количество которых попортило себе руки или совсем погибало от действия таинственных лучей недостаточно еще исследованного вещества? Служили они человечеству или не служили?

Так-то!..

Когда композитор Лядов в свое время (заочно, конечно) упрекал Л. Толстого за то, что «он – человек живота, а не духа», потому что для него все, «и Бог, и искусство», должно быть только полезно, то он знал, что говорил. «Полезным», утилитарным вовсе не исчерпывается наша духовная жизнь. Толстой любил молиться, а ведь, с его точки зрения, ему можно было, пожалуй, сказать: «не молись, это – бесполезное занятие!» Он бы запротестовал. Но если можно молиться, то можно и познавать.

Сидя в 1914–1915 гг. в Тульской тюрьме⁸⁹, я занимался, – теоретически, разумеется, – астрономией. Не могу сказать, какое я получал при этом наслаждение: то одно, то другое из изумительных астрономических открытий возникало передо мной. Свод небесный раскрывался и представал в своем несравненно организованном, закономерно живущем и дышащем и в то же время бесконечно разнообразном виде. Целые миры, каких не могла бы выдумать самая буйная фантазия, открывались перед изумленным и благоговейно трепещущим умом. Сколько поэзии! Сколько пищи для религиозного, в лучшем смысле, чувства!.. И почему мы стоим так далеко от этой науки? Ведь это такое счастье – хоть на мгновенье оторваться от поверхности нашей планеты и совершить вольный полет по вселенной, в качестве «космонавта», хотя бы только и духовного! Нельзя же быть такими мещанами, чтобы не пожелать даже оглянуться вокруг себя в мире. Грешно ничего не знать о солнце, планетах, звездах, туманностях, о размерах и движении светил, о расстоянии их от земли и друг от друга, о Млечном пути, о протуберанцах, затмениях и т. д., и т. д. А если бы к этому иметь еще возможность воспользоваться телескопом? Ведь выше этого удовольствия ничего и представить себе нельзя!.. И почему хотя бы зачатки астрономии не преподаются в школах? Почему ученикам не рассказывают о Галилее, Гершеле, об открытии Ле-Веррье, о чудесах спектрального анализа? Какое это имело бы огромное воспитательное значение! Сколько бодрости, инициативы и силы духа, сколько любви к знанию и потребности в смелом исследовании почерпали бы юноши и девушки, изучая хотя бы основы астрономии, хотя бы самые разительные и эффектные ее откровения! Ум привыкал бы к иным мерам и горизонтам и, конечно, рос, расширялся бы и сам. А что астрономия возносит человека над пошлостью и грязью человеческого существования, для меня нет ни малейшего сомнения.

Я говорил о Линнее, о……………..⁹⁰. Но вот вспоминается мне история еще одного большого, непреодолимого увлечения в науке: увлечения камнями.

Талантливый русский минеролог академик А. Е. Ферсман был обуян любовью к камням с юных лет и уже молодым человеком обладал прекрасной минералогической коллекцией. Он отлично понимал техническое значение камня, но едва ли не еще больше увлекался поэзией красоты и «бурной» историей камней, особенно самоцветов. И куда только ни кидался он на изучение камней? И на Урал, и на Алтай, и в Забайкалье, и в Крым, и в Западную Европу, и на острова Средиземного моря. Уже стариком принимал личное участие в тяжелой экспедиции на Памир – на поиски голубого и синего памирского лазурита, – поиски, увенчавшиеся полным успехом. Пр и Академии наук

Ферсман заведовал минералогическим кабинетом. Тысячи, десятки тысяч кристаллов прошли через его руки, в то время, как глаз ученого внимательно и детально их исследовал. Влюбленный в красоту самоцветов – алмазов, рубинов, сапфиров, шпинелей – Ферсман не жалел ни времени, ни сил, ни всей жизни, отданных любованию этими прекрасными как цветы произведениями земли и их изучению. Он знал возраст того или иного камня, – сотни миллионов лет, а то и больше, – и различал все виды самоцветов. Вместе в Плинием верил, что изумруд – это камень, который для знатока и любителя – «превыше всех благ земных» и красота которого «прекраснее благоухания весеннего цветка». Да только ли изумруд? Нет, и другие самоцветы полны были для него такого же очарования!..

И что же? Надо было, по Толстому, оторвать академика Ферсмана от этого увлечения камнями? Перевести его работу на что-нибудь более «полезное»? Иначе говоря: убить его душу?

Не думаю. Ведь он и полезного много сделал: все его важнейшие открытия в области минералогии использованы были с техническими целями. А главное, таких поэтов и «фанатиков науки», сравнительно, так мало, что нет никакой нужды укладывать их на прокрустово ложе толстовской теории «полезного знания». Пусть увлекаются, пусть горят и шумят. Авось, и нам станет веселее, и на нашу долю перепадет что-нибудь от этого горения и шума.

К счастью, такой именно точки зрения придерживалось и Советское правительство, поддерживавшее академика Ферсмана во всех его предприятиях и предоставившее ему все возможности для успешного развития его блестящей научной и популяризаторской деятельности. То же самое можно сказать и о гордости нашей земли – замечательных летчиках-космонавтах.

Надо также учесть, что Толстой, по-видимому, был мало осведомлен и недостаточно ясно представлял себе, как делается наука. Если бы он знал, сколько любви и самоотвержения вкладывает ученый в свое дело, может быть, он и отказался бы от своего скептического отношения к науке. В университетские лаборатории он не заглядывал. А ведь наука делается не только в больших городах и в великолепных университетских зданиях. Она делается, и с успехом делается, и в провинции, и среди дикой природы, где-нибудь в пустыне или в степи, а то так на задних дворах или около уборных, как рассказывает об этом хотя бы книга А. Поповского «Во имя человека» (М., 1948). В этой книге мы находим много ярких картин из жизни и деятельности знаменитого офтальмолога В. П. Филатова, прославленного хирурга А. В. Вишневского, изобретателя литогенетических лучей А. Г. Гурвича и известного паразитолога Е. Н. Павловского, а также замечательных учеников последнего – Причетниковой, Латышева и др. О настоящем, а тем более великом, ученом можно сказать, что у него нет личной жизни, что он весь, целиком, принадлежит избранной им научной дисциплине и что нет такой жертвы, которой он ей бы не принес. Он не доспит, не доест, он отказывается от отдыха, он пустит в дело свои деньги, когда не хватает денег казенных или общественных, он заразит себя разными болезнями, чтобы испытать тот или иной способ лечения на себе самом, он откажется от кафедры в столице, чтобы сохранить за собой возможность продолжения научной работы в самых суровых условиях где-нибудь в Средней Азии, он и близких своих не пожалеет, веря, что и для них – счастье участвовать в его труде на благо человечества. Писательский фанатизм Лев Николаевич понимал и сам много работал, а вот оценить труд и вдохновение ученого отказался. А, между тем, начав с упорного изучения какого-нибудь комара, клеща или москита, ученый спасал потом целые области от жестокой лихорадки, тифа или других болезней, истощавших население и уносивших столько жертв, сколько их не уносят и войны. Так это было и с великим Пастером во Франции. А сколько поисков, сомнений, ошибок и разочарований переживает часто какой-нибудь творец великого научного открытия прежде, чем подойдет к нему! Сколько телесного, нервного и душевного напряжения отдает он своим изысканиям!

И там, где, казалось бы, должны звучать только слова признательности и благодарности, там вдруг раздается слово насмешки и осуждения: все это, дескать, чепуха, все это ни к чему…