«…Я ли не пыталась любить его (Каренина), любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? – рассуждает, беседуя без слов сама с собой, Анна. – Но пришло время, я поняла, что я не могу больше себя обманывать,
Анна «никогда не сомневалась в религии, в которой был воспитана», но «мысль искать своему положению помощи в религии была ей чужда», потому что «она знала наперед, что помощь религии возможна только под условием отречения от того, что составляло для нее
Опять – жизнь и жизнь! Непреодолимое требование жизни! Что, в самом деле, подумаешь, за «преступление» со стороны бедной женщины, вышедшей замуж не любя и никогда перед тем не любившей: полюбила!..
Впрочем, если сама «преступница», полюбившая женщина, может считать, что любовь и жизнь – одно, то моралист может объяснить и, конечно, объясняет это увлечением, страстью, ослеплением и т. д. Однако и
Мы понимаем, что и автор романа, Толстой, не мог говорить иначе, если он хотел, чтобы мы поверили правдивости его описания.
В том же романе Толстой спокойно констатировал, что Левин не мог успокоиться, «потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие, что
Главы же о влюбленном состоянии Левина, о возвышенности и чистоте этого состояния (ч. 4, гл. IX, XI, XII–XVI) являются
«…Левин чувствовал, что у него
«Выросли крылья»… Лев Николаевич едва ли знал (а может быть, и знал) об изречении Бетховена: «Музыка и любовь – крылья души» («Musik und Liebe – Flugel der Seele»), но, во всяком случае, он, в подлинном величии своем, умел воспринимать любовь по-бетховенски, что и доказывают названные главы «Анны Карениной». Или главы эти – лишь плод «настроения», «самообмана»?
Однако другое место в них кажется мне еще более существенным и важным, это – описание встречи Левина и Кити в момент приезда его к родителям девушки с целью сделать предложение:
«…Только что она вышла, быстрые-быстрые легкие шаги зазвучали по паркету, и
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились ближе и ближе, ослепляя его своим светом любви. Она остановилась подле его самого, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.
Она сделала все, что могла, – она подбежала к нему и отдалась вся, робея и радуясь. Он обнял ее и прижал губы к ее рту, искавшему его поцелуя» (гл. XV).
Ну, что ж? Надуманно ли это, неестественно ли, «нехорошо», «безнравственно»? Нет, мы не чувствуем ничего подобного! Тут совершилось величайшее и святое таинство встречи и единения мужского и женского начал – встречи и единения как залога не умирающей и творящей жизни, – и мы, хотим ли мы этого или не хотим, в душе благословляем союз Левина и Кити, как благословляет его автор – художник-правдолюбец.
Тот же смысл имеет поэтическое описание венчания Левина и Кити. Тем же смыслом проникнуто описание первых родов Кити и появления на свет «человеческого существа, которого никогда прежде не было и которое так же, с тем же правом, с той же значительностью для себя, будет жить и плодить себе подобных» (ч. 7, гл. XV). Все –
Левин находит мудрыми, глубокими и подходящими к торжеству слова церковных молитв и утверждений, связанных с обрядом венчания, – и мы их находим такими же:
«…Боже вечный, расстоящияся собравый в соединение и союз любве положивший им неразрушимый; благословивый Исаака и Ревекку, наследники я Твоего обетования показавый: сам благослови и рабы Твоя сия, Константина, Екатерину, наставляя я на всякое дело благое… Ты бо изначала создал еси мужеский пол и женский, и от Тебе сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча. Сам убо, Господи Боже наш, пославый истину на наследие Твое и обетование Твое, на рабы Твоя отцы наша, в коемждо роде и роде, избранные Твоя: призри на раба Твоего Константина и на рабу Твою Екатерину и утверди обручение их в вере, и единомыслии, и истине, и любви… О еже ниспослатися им любве совершенней, мирней и помощи, Господу помолимся» (ч. 5, гл. IV).
И где же, в самом деле, больше вековой мудрости – здесь ли или же в позднейших попытках Л. Толстого подорвать нравственную основу брака, охаять, очернить, принизить и, главное, внутренне выхолостить, освободив от всего высокого и духовного, чувство подлинной, истинной любви между мужчиной и женщиной?
Потуги и попытки эти поистине оставляют нас равнодушными и в жизни мира ничего не меняют.
Вопрос о семье всегда связывался буржуазными философами и публицистами, а пуще – теми, кому они служили, т. е. представителями капитала, с вопросом о собственности. Доказывалось и казалось, что как скоро человек женился и завел семью, то он обязательно должен был в доступной ему, максимальной степени обзавестись и собственностью. И вот производилось жадное, безудержное, часто бессмысленное и поглощавшее все силы главы семьи накопление, – и все якобы во имя семьи. Попечением о семье оправдывалась, между прочим, и крупная собственность на землю. Советская действительность выявила необоснованность такого взгляда. Семья в СССР существует, а собственности на средства производства (имения, фабрики, крупные торговые предприятия) нет. Семья в СССР –