«Варварская боязнь греха…» Конечно, бывает и такая! У примитивных людей прежде всего: у крестьян, не вышедших из круга интересов одной деревни и еще не порвавших с церковью, у наших бывших купцов замоскворецких и приволжских. Тут образ Кабанихи из «Грозы» Островского выплывает в памяти, фигура Манефы из его же комедии «На всякого мудреца довольно простоты». Но поддаются «варварской боязни греха» и многие сектанты, из тех, что «не приемлют мира» и придерживаются утверждения о греховности плоти. «Толстовцы» – в том числе.

«Варварская боязнь греха» – заразительна. Архимандрит Фотий заразил ею стареющего Александра I, быть может, действительно превратившегося в старца Федора Кузьмича. Отец Матвей Константиновский – Гоголя. Неведомые силы (юродивый Гриша? оптинские старцы? русская, византийско-православная, религиозная традиция вообще?) – Л. Толстого.

Нужно новое Возрождение, как в 15 и 16 веках, новый кризис веры, чтобы «варварская боязнь греха» исчезла. В этом отношении все, что привнесли в русскую жизнь глашатаи идеи коммунизма, сыграет, и во многом сыграло уже, положительную роль. Люди пробудились к вере в себя, к вере в жизнь, к инициативе, к творчеству, к счастью. Попы из Йекоры их уже не запугали бы.

В августе 1910 года Л. Н. Толстой получил от сибирского крестьянина Василия Ермохина, когда-то посетившего его в Ясной Поляне, статью о безбрачии. В статье высказывалась и доказывалась мысль о том, что формула «плодитесь, множьтесь и наполняйте землю» устарела и что ее надо заменить формулой: «совершенствуйтесь». Хотя формула «устаревала», от сотворения мира, когда она впервые, по Библии, была провозглашена, в продолжении не менее (по церковному счету) 7000 с лишним лет и «устарела» окончательно только при Ермохине, Лев Николаевич «с большим интересом» прочел статью о безбрачии, приветствовал ее «цельность», констатировал в письме к В. И. Ермохину от 12 августа 1910 г., что «он с ним одних и тех же взглядов», и выразил удовольствие «быть в общении с такими людьми»⁷⁸.

Может быть, общение с своеобразным мыслителем из народа, а вероятнее всего – своим последователем, и было, действительно, приятно для Льва Николаевича, но неужели сибирский крестьянин и на самом деле прибавил что-то, своими рассуждениями об «устарении» библейского закона о бытии и продолжении рода человеческого, к мировоззрению великого Толстого?

Иудаизм, как я уже говорил, не является столь абстрактным, столь оторванным от земли учением, как христианство. В нем меньше идеализма, романтизма, эстетизма, меньше порыва и полета, чем в христианстве, но, кажется, больше истинной мудрости и понимания человека и жизни.

– Старый-то Бог умнее нового Бога – говорила, сравнивая отношения иудаизма и христианства к половому вопросу, одна очень оригинальная старуха в Москве. Она интересовалась Толстым и «принимала все» у него, кроме его отношения к половому вопросу, и слово Библии «плодитесь и размножайтесь…» казалось ей в данном случае более веским, чем слово Евангелия.

Учение иудаизма отдает себе отчет в том, что у жизни есть свои законы и что нельзя не считаться с ним. Требования природы извечны. Просто «отменить» их не дано даже и Христу. Учение о самоотречении, о любви к другому больше, чем к самому себе, ведет к походу против собственной жизни, а, следовательно, и к походу против жизни вообще, между тем как природа предписывает нам не самоуничтожение, а самоутверждение. Тайное еврейское учение Кабала, глубокая философия, выраженная в форме мифологической и символической, касается вопроса о половой жизни и рассматривает половой акт как выражение воли к жизни, как акт творческий, и, следовательно, божественный. Важна и функция питания, но эта функция служит лишь продолжению жизни, тогда как в половом акте и посредством полового акта творится, создается новая жизнь. Отсюда – и экстаз полового акта. Согласно еврейскому законодательству, даже верховный первосвященник, коэн-гадоль, должен быть женат. Если у него умирает жена, то он на время, до новой женитьбы, отстраняется от исполнения своих обязанностей. Предполагается, что состояние безбрачия может содействовать зарождению и развитию в душе человека, – в данном случае первосвященника, – таких чувств, которые могут помешать гармоническому, нормальному ходу его духовной жизни. Точно так же и обыкновенный раввин должен быть женат. (И тут – никаких целибатов!) Бессемейный раввин не получает должности.

Читал «Историю еврейского народа», т. 1, древнейшую эпоху еврейской истории, под редакцией Н. Никольского (1917), и там наткнулся на текст декалога Моисея в его первоначальном виде, еще до записи в Библии. Все – проще и ближе к сути дела, чем в библейской редакции. А, в частности, заповедь седьмая читается не «Не прелюбодействуй», а «Не нарушай брака». И это понятно и вполне отвечает трезвому еврейскому духу, тогда как позднейший вариант «Не прелюбодействуй» недостаточно ясен и допускает перетолкования, вроде… толстовского: не нарушай целомудрия, не прикасайся к женщине. Но старое, оно же и классическое, религиозное и нравственное законодательство вовсе не имело в виду толстовско-христианско-сектантского монашества. Люди еще не знали в ту пору декаданса человека.

Можно ли разводиться? Думаю, что в каждом отдельном случае этот вопрос решается особо, индивидуально. Огромное значение имеют дети. Для родителей бездетных и для имеющих детей совершенно иначе стоит вопрос о разводе. Количество, возраст, свойства детей, степень привязанности тех или иных из них к отцу или к матери тоже играют роль. Могут играть роль, и даже решающую, и многие другие частности… Ну, а вообще, принципиально я, конечно, не стою на точке зрения католической церкви о полной недопустимости разводов. А евангельский завет: «что Бог сочетал, того человек да не разлучает»⁷⁹ – вызывает во мне некоторое недоумение. Что разумеется здесь под «человеком»: муж? жена? или… чиновник, священник, производящий развод? Неясно… И по духу Евангелия, мне тоже неясно, что сказал бы Иисус запутавшимся в противоречиях и окончательно охладевшим друг к другу мужу и жене? Он, кто с таким предельным пониманием, с такой предельной гуманностью и любовностью отнесся к женщине, омывшей его ноги благовониями и осушившей их своими волосами, к «грешнице», которой угрожало побиение камнями? Не может быть, чтобы, как какой-нибудь тупой католический лоб, благой Иисус, лишь во имя соблюдения требований формального «закона», вязал бы железной цепью то, где ни единой «плоти», ни «духа» единого уже не было! Иначе не он, а кто-то другой должен был провозгласить это великое: не человек для «субботы», а «суббота» для человека…⁸⁰ Под поезд Анну Каренину он бы не послал…

Мне, конечно, сейчас же напомнят о другом высказывании Иисуса: о том, что кто разводится, прелюбодействует, и кто женится на разведенной, прелюбодействует тоже⁸¹. Но эти мужественные и строгие слова я лично (может быть, ошибаясь), воспринимаю, действительно, как протест против разводов, но только – разводов у легкомысленной, развращенной, избалованной, безумной толпы, – не столько «плебса», сколько «сметанки» общественной, – той толпы, того «большинства», для представителей которых перемена жены, мужа кажется слишком легким и безответственным делом. Не вижу я, что ли, что было бы безумием одобрять и поощрять такого рода разводы?! Вот, советская власть запретила легкие, безответственные разводы в Советском Союзе, потому что они уже стали прямым социальным злом, не переставая, конечно, быть в то же время и злом нравственным. Но разве речь идет об этих разводах людей, которые за свою совместную жизнь, вероятно, даже не успели и не удосужились понять, что такое «брак». Нет, нет, не в этом дело! Тут все ясно. Брак есть брак – и крышка. А мы говорим о случаях исключительных, где и брак был добросовестен, и развод тоже совершается на основаниях добросовестности. И вот о таких случаях мое мнение такое: держать ставших чужими друг другу людей в браке насильно – нельзя. Не только нельзя, но даже безнравственно и преступно.

Это безусловно относится к тем случаям, когда разойтись желают и готовы и муж, и жена. Ну, а как же там, где только один из супругов готов к разводу? Там – отдельное решение для каждого отдельного случая, по совокупности всякого рода частностей, как я уже и говорил выше. И все же среди этих отдельных решений я допускаю и разводы. Покидать супруга или супругу, когда они еще любят и преданны, конечно – дело жестокое. Но, по-видимому, и оно становится подчас неминуемым. Да и как может быть иначе? Ведь и принуждать не любящего или не любящую к сожитию тоже жестоко, более, чем жестоко. Любовь, истинная любовь в таком положении должна подсказать любящему или любящей другое: не нудить к сожительству отошедшего от тебя человека, а пойти на жертву и добровольно освободить его от данного слова. Если, без любви, для человека брачное сожительство является тюрьмой, то зачем же задерживать его в тюрьме? А если еще и любишь его, то тем более.

Впрочем, вопрос это настолько острый и болезненный, что и тут мне чье-нибудь раненое сердце может возразить: «Хорошо вам рассуждать! вас, видно, не коснулось горе! чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу!..»

Нет. Пишу на основании и продуманного, и пережитого.

Почему Л. Н. Толстой в своих статьях и рассуждениях был более ригористичен, чем в своих художественных произведениях (если не говорить о дидактической «Крейцеровой сонате»)? Не потому ли, что в первых он слушал себя, своей воли, своих желаний, а в последних шел послушно за голосом истины, поскольку голос этот для художника отождествлялся с голосом жизни, с голосом природы?

Взять хотя бы «Анну Каренину». Мне понятно, что запутавшаяся в противоречиях своего положения Анна должна была или могла покончить с собой, но мне не кажется все-таки, чтобы своим знаменитым романом Толстой доказал ненужность и преступность всех разводов. И если даже Лев Николаевич клонит постепенно мораль романа в эту сторону, то все же, желая оставаться художником, т. е. оставаться правдивым, он вынужден пользоваться совершенно другими тонами и красками для изображения духовного состояния идущей к разводу, как к необходимости, женщины, чем те тона и краски, с какими мы встречаемся в его философских статьях и изречениях.