Во всем этом контролируемом хаосе ребенок умудрился дважды вдохнуть изрядную порцию околоплодных вод в свои недоразвитые легкие. Губительные последствия произошедшего я увидела, когда меня перевели в послеродовую палату. Пришел Рэнди и гордо продемонстрировал мне снятое на телефон видео нашего малыша в стерильном инкубаторе отделения интенсивной терапии новорожденных, а я только и могла думать, что ему следует быть на искусственной вентиляции. «Почему он не на вентиляции?» – спросила я, наблюдая, как сокращается пространство между его ребрами в его попытках наладить дыхание, а его губы синеют. Ему явно не хватало воздуха.
В течение часа его подключили к дыхательной трубке и дважды ввели ему в воздушные пути тягучее вещество под названием «легочный сурфактант», призванное помочь его легким расправиться. На инвалидной коляске меня доставили из моей палаты к нему, чтобы я могла посмотреть на это миниатюрное создание, красное и бойкое, подсоединенное к мониторинговому оборудованию тоненькими ниточками проводов и электродов. Там, где была пуповина, в него входила до невозможного тонкая трубка. На голове у него были крошечные очки, защищающие от ультрафиолетовых лучей, которые помогали справиться с желтухой новорожденных. Порции его питания измерялись миллилитрами, а прибавка в весе – граммами. Все казалось мне таким миниатюрным и аккуратно выверенным, словно кто-то проводил электричество в кукольном домике.
Хотя я не проводила постоянно ассоциации между моей предыдущей и нынешней беременностями, медсестры интенсивной терапии новорожденных явно делали это за меня. Подобно колонии насекомых с коллективной памятью, они все как одна, казалось, были в курсе смерти моего первого ребенка, причем некоторые из них и вовсе присутствовали в тот день во время экстренного кесарева. Казалось, они не совсем уверены, хочу ли я, чтобы мне напоминали об этом событии, и были по большей части правы в своих догадках, хотя их поступкам явно и недоставало логики. Как по мне, так они слишком зацикливались на моей предыдущей утрате, из-за чего теряли из виду общую картину. Для них это было лишь рождение недоношенного ребенка на двадцать седьмой неделе, которого не удалось реанимировать. Вместе с тем это событие, каким бы ужасным оно ни было само по себе, нельзя было рассматривать отдельно от всех остальных обстоятельств. Необходимо было принимать во внимание и мое критическое состояние в тот момент – только тогда оно принимало подлинный смысл. Мне же удалось пережить и то и другое. Я воспряла, я поправилась и теперь была глубоко благодарна. Я не могла понять, как можно говорить об одном, не учитывая другого.
Когда одна из медсестер робко упомянула, что присутствовала при первых родах, и принялась рассказывать о тех событиях, какими их видела она, я тут же узнала в ней медсестру, которая была так разочарована, когда я отказалась взять на руки своего мертвого ребенка.
«Это была ужасная ночь», – робко сказала она.
Да, я прекрасно это помнила. Ночь была ужасная.
«Все будет хорошо», – заверила она меня. Я попыталась понять по выражению ее лица, насколько она сама верит своему утверждению, однако, подобно стюардессе во время сильной турбулентности, она не позволяла своему лицу выдать своего волнения.
Пожалуй, было неудивительно, что именно она с самого начала и довольно часто принялась призывать меня взять ребенка на руки, хотя мне он и казался крайне хрупким, и я была уверена, что это ужасная идея. Она предупредила, что его кожа по-прежнему очень нежная, и мне не следует ее сдавливать, так как она может лопнуть. Это описание, как и следовало ожидать, напомнило мне о том образе разлагающегося ребенка. Она настаивала на том, что, несмотря на хрупкость его кожи, телесный контакт с матерью будет полезен как для него, так и для меня. Мне показалось несколько странным, что одно и то же утверждение – что маме следует во что бы то ни стало взять ребенка на руки – использовалось в столь разных ситуациях.
Чтобы я могла взять своего сына на руки, не навредив ему, от медсестры требовались четкие и слаженные действия, которые она с блеском выполнила. Она развязала и закрепила торчащие из него многочисленные трубки и провода и объяснила мне, как полностью себя дезинфицировать. После всех этих манипуляций мне вручили самого легкого человечка на свете. Он был не тяжелее птицы, словно его кости были полыми, и казалось, что он в любой момент может взлететь.
Конечно же, она оказалась права – мне определенно пошло на пользу и принесло облегчение то, что я поднесла его к своей груди и ощутила его вес собственноручно. Он одновременно и окрылял нас, облегчая нашу ношу, и опускал ближе к земле, привязывая к ней и друг к другу.
«Привет, приятель, – прошептала я своему ребенку. – Мы тебя ждали». В тот самый момент я осознала нашу зависимость друг от друга. Казалось, наша маленькая семья была объединена и переплетена благородным, невидимым стеблем. Я осознала, что мое тело больше не определяло внешние границы моего существования. Теперь частичка меня занимала участок пространства в этом мире, которое физически мной не являлось. Я знала, что мы теперь всегда будем рядом, благодаря гравитации, любви и другим невидимым силам.
Нам каким-то образом удалось избежать многочисленных по-настоящему ужасных событий, которым бывают подвержены дети в отделении интенсивной терапии новорожденных. Разрушительные кровоизлияния в мягкие ткани мозга, несовместимые с жизнью патологии сердца – все это по-настоящему душераздирающие, пугающие и навсегда меняющие жизнь ужасы. С нами ничего такого, к счастью, не случилось. Что с нами случилось, так это банальные, мимолетные переживания, которые происходили главным образом у нас в головах, подпитанные волнением и кажущейся нестабильностью столь крошечной формы жизни.
Так, например, мы узнали, что у недоношенных детей настолько слабо развиты дыхательные центры мозга, что они часто перестают дышать – у них наблюдается так называемое апноэ. Когда дыхание прекращается, их пульс начинает резко падать. Медсестры интенсивной терапии новорожденных быстро и эффективно реагируют на подобные ситуации, и ребенок зачастую нуждается лишь в легкой стимуляции, чтобы снова начать самостоятельно дышать. Они слегка толкают их, трут их, сдавливают им ступни, чтобы напомнить, что им нужно дышать. Иногда медсестры бормочут что-нибудь вроде: «Ты же не собираешься тут вырубиться, паренек, а?» Про себя я думала, что лучше бы им было не говорить подобные вещи, так как это усиливало наши страхи по поводу того, что может случиться что-нибудь серьезное. В большинстве случаев апноэ, конечно, не приносили никакого вреда, однако порой свидетельствовали об инфекции или чем-то похуже.
Когда его, наконец, сняли со вспомогательной искусственной вентиляции, оставив лишь миниатюрную кислородную канюлю, я сидела и смотрела, как много раз за час его дыхание обрывалось, а пульс падал. Каждый раз мне казалось, что он чуть не умер у меня на глазах. Умом я понимала, что это было не так, что это было распространенное и весьма ожидаемое явление, которое во многом отражало процесс окончательного формирования его организма. Мы знали все это главным образом благодаря тому, что нас об этом предупредили. Прелесть интенсивной терапии новорожденных в том, что у здешних пациентов довольно-таки ограниченный круг потенциальных проблем. Все они, по сути, являются недоношенными детьми. Хотя у каждого есть и свои индивидуальные особенности, а также различной тяжести заболевания, их проблемы гораздо более предсказуемы, чем в интенсивной терапии, где лежат взрослые. Это позволяет составлять довольно-таки точный прогноз. Наши врачи и медсестры могли сказать нам: «Из-за… мы переживаем, что может случиться А. Если случится А, то мы сделаем Б».
Все это порождало доверие, возможности которого я даже не допускала. Полностью прозрачные обсуждения, развернутые объяснения, непрерывное взаимодействие и полная откровенность создали вокруг нас защитный кокон. Я со спокойной душой оставляла его там на ночь и знала, что всецело могу доверить им заботу о нем, что они будут внимательны и своевременно среагируют на любую проблему, а затем непременно обо всем мне расскажут.
Несмотря на это, бывали моменты, когда мы волновались не на шутку, и этих моментов оказалось достаточно, чтобы бросить темную тень на тот период времени. Один из его приступов апноэ оказался особенно неподдающимся, и его пришлось вновь подключить к искусственной вентиляции легких, а также дать антибиотики на случай, если ухудшение состояния было вызвано инфекцией. В тот момент я больше всего на свете желала вновь оказаться в роли «больной». Беспомощно наблюдать за тем, как его состояние неумолимо ухудшается, оказалось для меня гораздо тяжелее, чем все, через что я прошла до этого. К своему стыду, я осознала, насколько привилегированное положение тогда занимала, и насколько, должно быть, тяжело было моей семье наблюдать за тем, как я сражаюсь с болезнью и прихожу в себя после операции.
Я смотрела на игрушечного Санта-Клауса, висящего в углу его крохотного инкубатора, и желала, чтобы он стал нашим талисманом, ну или хотя бы так и остался просто елочной игрушкой (чтобы не стал напоминанием о трагедии). Я попыталась представить, как мы вешаем его на елку, разбавляя его важную роль сотнями других теснящихся на ветках украшений. Я недоумевала, почему он оказался точно такого же размера, как тот плюшевый медведь с фотографий нашего мертвого ребенка. Мне казалось, я не вынесу, если мне придется снова покинуть больницу с коробкой ужасных воспоминаний.
Медсестры чувствовали мои опасения, они понимали, как я боюсь, что мы не сможем забрать домой и этого ребенка. Хотя они и не могли меня обнадежить, так как не хотели давать даже намека на ложную надежду, они делились со мной различными историями и закономерностями. «Что-то есть такое в детях, что становится сразу понятно – они намерены остаться. Такие дети с самого начала энергично сражаются за свою жизнь. Мы всегда обращаем на это внимание, и обычно это верный знак, что все будет хорошо. – Они рассказывали про детей, рожденных без этой энергии, в глазах которых не было света, означавшего их намерение остаться в живых: – Те же, кто нас в итоге покидает, они словно никогда здесь и не были. Такое ощущение, что в них по какой-то причине не вспыхнула та искра, которая определяет стремление к жизни».
Я изучала своего сына в свете этой информации. Мне казалось, я вижу в нем много энергии, много излучаемого им света. Он был красным и энергичным и казался крепче, чем мог подразумевать его крошечный размер. Он смог поправиться после осложнения. Более того, его состояние стабильно улучшалось, и его быстро перевели в другую часть отделения интенсивной терапии новорожденных, чтобы он учился самостоятельно есть и набирался сил. На протяжении недель он никак не мог научиться в нужной последовательности сосать, глотать и дышать, что было необходимо для его выживания. Затем, в один прекрасный день, прямо в канун Рождества, он, наконец, разобрался, что к чему. Нам сказали, что мы можем забрать его домой.
Его медсестры провожали нас теплыми объятьями и добрыми пожеланиями.