«Тебе холодно?» – спрашивал Рэнди, зная, как я ненавижу холод.
«Это все инфекция», – отвечала я, осознавая, насколько, судя по моей дрожи, все было серьезно.
На следующее утро меня направили на извлечение стентов. Для этой операции меня требовалось подключить к аппарату искусственной вентиляции легких и погрузить в общий наркоз, чтобы через пищевод пропустить миниатюрную видеокамеру. Для этого мне требовалось пролежать лицом вниз от одного до трех часов, в зависимости от того, насколько легко пройдет операция и не возникнет ли каких-то осложнений. Когда меня начали готовить к операции, я встретился с анестезиологом – это был мужчина средних лет с тихим голосом, у которого на шее болталась хирургическая маска. Он узнал меня, так как присутствовал на лекции, которую я читала для их отделения.
«Ох, как жаль вас здесь видеть, – сказал он. Затем он повернулся к медсестре, которая должна была помогать ему на протяжении всей операции. – А ты была на лекции, которую доктор Авдиш читала на прошлой неделе?» – спросил он. Его коллега отрицательно покачала головой.
«Ох, она стала ужасным напоминанием о том, как иногда – особенно в нашей области – мы говорим рядом с пациентами всякое, думая, будто они нас не слышат». Казалось, он и правда понимал важность той лекции, которую я читала. Я выводила на экране проектора фразы, которые мне доводилось слышать в операционной, когда все думали, что я их не запомню, вроде:
«Спасибо», – сказала я, начиная испытывать неудобство. «Неужели так теперь будет всегда? – подумала я. – Неужели каждый раз, когда мне понадобится медицинская помощь, мне будут напоминать о всех моих лекциях по поводу того, чего делать не стоит?» Я начала уже сомневаться в своем подходе по изменению культуры больницы, в которой я по-прежнему была не только пациентом, но и врачом.
«Нет, спасибо вам. Вы делаете очень важную работу, – улыбнулся он и принялся изучать мою медкарту. – Итак, тут сказано, что от анестезии вас иногда тошнит. Вы уже не раз проходили эти процедуры; какие лекарства лучше всего вам подходят?»
«Ой, я не знаю, какую именно комбинацию они использовали в последний раз, однако все прошло хорошо, – сказала я. – Я точно знаю, что мне дали немного стероидов, чтобы помочь справиться с тошнотой, но больше я ничего не помню».
«Хорошо, мы сделаем тогда то же самое и на этот раз! Я не хочу, чтобы вы переживали, все будет в порядке!» – заверил он меня.
Я очнулась после анестезии – мне снилось, как я тону. Вода была тяжелой, чуть ли не свинцовой, и я ничего сквозь нее не видела, хотя мои глаза и были открыты. Меня окружало мутное, не пропускающее солнечного цвета море цвета берлинской лазури. Рисуя, я никогда не изображала воду из собственных снов прозрачной. Уверена, что другие считали, будто я, будучи в этом деле новичком, лучше просто нарисовать не в состоянии. Темную воду на моих рисунках гораздо проще было объяснить отсутствием у меня мастерства, хотя на самом деле это были мои воспоминания в своем первозданном виде, перенесенные на холст. Даже когда я очнулся, дышать оказалось невыносимо тяжело, словно мои воздушные пути и легкие вобрали в себя ту самую свинцовую воду из моих кошмаров.
«Я не могу дышать», – сообщила я медсестре-анестезисту, стоявшей рядом со мной.
Она посмотрела на меня и предположила: «Возможно, у вас просто заложило нос из-за того, что вы так долго лежали лицом вниз. Может быть, назальный спрей поможет?»
Я отчетливо понимала, что она ошибается, однако не знала, как ее в этом убедить. У меня уже закладывало нос, и мои нынешние затруднения с дыханием не шли абсолютно ни в какое сравнение с этим незначительным неудобством. Я попыталась стряхнуть с себя пелену вызванного анестезией сна, чтобы лучше соображать и более ясно выражать свои мысли. Мне казалось, что моя отстраненная усталость явно не шла мне на пользу. Я изучила прикрепленное ко мне мониторинговое оборудование: уровень кислорода был в норме, пульс был слегка учащенным, однако в остальном никаких явных проблем не наблюдалось.
Медсестра вместе с анестезиологом прослушали мои легкие, расположившись с разных сторон от меня, и покачали головами. Он сказал мне: «Что ж, судя по звуку, легкие чистые, да и жизненные показатели в норме. Мы отправим вас обратно в интенсивную терапию, и готов поспорить, вскоре вам станет лучше. – Я услышала, как на выходе он сказал медсестре: – Мы дали ей в точности то же самое, что и в прошлый раз, так что я не понимаю, как реакция может отличаться».
До меня дошло, что ему могло показаться, будто я обвиняю его в своем затрудненном дыхании, а чувствуя, что его обвиняют, он мог занять оборонительную позицию. Такова была его естественная реакция на предположение о том, что я каким-то образом обвиняю его в испытываемой мной проблеме. Я никоим образом не имела в виду, что виню его или принятые им решения в том, как себя чувствую. Я понятия не имела, что говорить или делать дальше.
Когда я оказалась в лифте, который вез меня обратно в интенсивную терапию, у меня начался зуд, и я почувствовала, как мои губы раздуваются с каждой секундой, словно пластический хирург сделал мне в них инъекцию коллагеном.
Я показала на лицо – шевелить языком становилось все труднее. «Губы опухли?» – спросила я Рэнди.
«Да, они выглядят огромными. Неужели это из-за той трубки, что тебе вставляли в рот?» – спросил он.
«Хотелось бы», – ответила я дрожащим и слабым голосом. У меня была полномасштабная анафилактическая реакция на один из антибиотиков, которые были мне введены во время операции. По мере того, как мое состояние ухудшалось, мое недовольство росло.
Мне показалось, что было бы совершенной глупостью и полным разочарованием после всего того, через что мне пришлось пройти, умереть от аллергической реакции в лифте. Конечно, если я что-то и доказала за последние пять лет, так это то, что меня было не так-то просто убить.