Я поняла, что мы упустили нужный момент, когда моей аллергической реакцией могли бы заняться в послеоперационном отделении. Каким-то образом недопонимание и оборонительная позиция не дали им трезво оценить ситуацию, в результате чего у меня началась аллергическая реакция вдали от всех, кто мог бы мне помочь.
Санитар, поняв, что со мной что-то не так, стремительно покатил меня через ведущие к отделению интенсивной терапии длинные коридоры, где меня уже ждали врачи и другой медперсонал. Как только они увидели мое распухшее лицо и затрудненное дыхание, то тут же вызвали дежурного врача-отоларинголога, чтобы та осмотрела мои дыхательные пути с помощью оптоволоконного эндоскопа, вставленного через правую ноздрю. Странно, что когда ты и без того не можешь дышать, приходится еще и терпеть, как кто-то вставляет тебе через ноздрю видеокамеру, тем самым еще сильнее блокируя воздушные пути. К счастью, она справилась очень быстро.
«Да, есть отек. Определенно аллергическая реакция, – заключила она. – Бенадрил, стероиды и зантак, – рекомендовала она. – И перестаньте ей давать антибиотик, вызвавший аллергию», – добавила она, сказав на всякий случай очевидное.
Прибежал фармацевт, чтобы попытаться определить проблемный антибиотик, построив на графике временную зависимость между введением различных препаратов и моей реакцией. Мне давали целых три различных антибиотика с целью убить широкий спектр микроорганизмов, которые могли меня атаковать, из-за чего выявить нужный было особенно проблематично. Было жизненно важно, чтобы мы определили, какой именно препарат был виновником происходящего, так как я по-прежнему нуждалась в антибиотиках для борьбы с сепсисом. Они предложили наиболее вероятный вариант, предупредив, что наверняка определить невозможно, так что мое состояние будет тщательно отслеживаться по мере введения других лекарств.
Были назначены процедуры, призванные улучшить ламинарное течение воздуха через мои дыхательные пути, которые сузились из-за отека. Я закрыла глаза, чтобы не видеть, как полная комната людей выглядит такой же паникующей, какой я себя чувствовала. Я попыталась успокоить собственное дыхание и сосредоточиться, чтобы заглушить пугающие мысли. Отстранившись от царившей вокруг меня возбужденной энергии, я смогла осознанно переключиться на внутреннюю тишину. Я научилась этому упражнению на занятиях йогой и призывала своих пациентов его попробовать. Я целенаправленно замедляла собственное дыхание, растягивая вдохи и выдохи, чтобы сигнализировать своему организму, что он может расслабиться. Я отключала систему «тревожной сигнализации» своего организма с помощью замедленного дыхания, подразумевающего состояние покоя, задолго до того, как мне удавалось обрести его на самом деле. Собирала вокруг себе ощущения тишины и умиротворения, втягивая его на вдохе, а на выдохе отгоняла прочь от себя исступленную энергию. Я напоминала себе, что способствовать этому ощущению было особенно необходимо, когда это казалось наименее возможным. Даже посреди разрушительного урагана в самом его центре царит покой и умиротворение. Я вспомнила, как почувствовала однажды в операционной полное спокойствие, когда мое тело освободилось. Спокойствие, которое одновременно и рассеивалось, и расширялось, оставаясь при этом нетронутым и цельным, прямо как дыхание. Долгие минуты тянулись, в то время как я постепенно отключалась ото всего, что происходило вокруг меня.
Я открыла глаза и улыбнулась. Я увидела витающий в комнате страх и решила поделиться обретенным спокойствием. Я сказала обрывками фраз: «Что ж, хорошие новости в том… мне кажется… что я испытала на себе… теперь… все виды… шока: геморрагический… кардиогенный… септический и… анафилактический шок… С меня хватит».
Моя шутка разрядила висящее в палате напряжение, и я увидела, как врачи вздохнули с облегчением. Они поснимали маски, и я поняла, как сильно их напугала. Их друг и коллега задыхался прямо на их глазах, и они пытались понять, что и когда следует предпринять, чтобы спасти мне жизнь. Я прекрасно осознавала, под каким они были стрессом, и понимала, что он усиливался отсутствием какого-либо систематического подхода или даже просто подходящих слов для снятия стресса и выработки психологической устойчивости. Будущих врачей никто не учит, как создавать условия, в которых они бы чувствовали себя в полной безопасности, особенный участок безмятежности посреди бури.
«Есть еще нейрогенный, – пошутил один мой друг, подмигнув мне. – Так что сдаваться рано».
Я покачала головой, недоумевая, к какому черному юмору мы порой прибегаем, чтобы справиться с тяжелыми временами. Я подумала про резидента-трансплантолога, который пошутил насчет того, что для меня нужно будет где-то раздобыть новую печень. Я подумала про другого врача, который улыбнулся, когда заходил, чтобы меня осмотреть, и сказал: «Ты ведь тут не собираешься у меня умереть, не так ли?»
Я задумалась о том, не являлась ли каждая врачебная попытка пошутить косвенным индикатором страха, не пытались ли мы выстрелить шуткой, словно стрелой, по всплывшему призраку прошлого, не признавали ли мы тем самым своей уязвимости.
После того как медики отмели все остальные возможности для внешнего проявления своих эмоций, не остался ли юмор единственной доступной для нас отдушиной? Не ниспровергли ли мы свои чувства – вместо того чтобы их прочувствовать по-настоящему – в короткие и лаконичные остроты, отражающие наше эмоциональное состояние? Я стала переживать, что если мы были не в состоянии распознавать и правильно реагировать на свои собственные эмоции, то как вообще мы можем рассчитывать на то, чтобы помогать другим ориентироваться посреди непростого эмоционального моря болезней и излечения?
Я надеялась, что юмор был лишь промежуточной остановкой, а не пунктом назначения. Что он служил лишь своеобразной закладкой, отмечавшей страницу, которую можно открыть, чтобы изучить наши эмоции. Что это была развилка, от которой вели во все стороны тропинки, приводящие в итоге к преображению и примирению с ограниченностью наших собственных возможностей.
«Кажется, ваше дыхание стабилизируется, – заверил меня резидент интенсивной терапии. – И отек вроде как проходит. Лекарства действуют. Я хотел, чтобы вы знали: я никуда не денусь. Буду рядом на протяжении всей ночи. Мы не оставим вас одну, пока вы не сможете дышать. Вы в безопасности».
Он был из нового поколения врачей, которых специально обучали эмпатии, учили распознавать чужие эмоции и говорить о них. Я сделала глубокий вдох с целью проверить, прав ли он в своих наблюдениях. Прилив и правда отступал. Хотя я и понимала, что угроза миновала не полностью, сказанные им слова по поводу моей ситуации успокоили меня. Они говорили о том, что он оценил мой страх, смог мне посочувствовать и понимал, что я испытываю потребность чувствовать себя в безопасности.
Что меня сразу же поразило, так это чувство доверия, которое обычно приходится завоевывать тяжким трудом, воцарившееся в этой палате интенсивной терапии после его слов. Я подумала, что в этих словах было больше фактического врачевания, чем во всех остальных действиях медперсонала за последние сутки, вместе взятых.
Мне казалось невероятным, что именно я была организатором обучающей программы по эффективному взаимодействию, которую он проходил в ходе своей подготовки. Я отчетливо представляла, какие конкретные шаги были изложены ему. И тем не менее, хотя он и демонстрировал в действии навык, которому его научили, все происходящее казалось совершенно естественным и искренним, почти непринужденным. Я прекрасно понимала, что эта кажущаяся простой фраза требовала от него четкого понимания того, как это, когда не можешь дышать. Нужно было прочувствовать ситуацию, чтобы заподозрить, что я боялась и нуждалась в том, чтобы меня успокоили, обнадежили. Он должен был позволить себе ощутить мои эмоции и понять, какими чувствами наполнят его слова. Я посмотрела на стоящего в углу студента-медика и задумалась, понял ли он, что сейчас сделал резидент. Я задумалась, сможет ли он, став свидетелем произошедшего, повторить нечто подобное, или же для него все это просто выглядело каким-то неосязаемым волшебством.
Две недели спустя мне выпала возможность спросить его об этом, когда я присоединилась к их группе в качестве старшего врача. Во время обхода я отвела его в сторонку и заметила, что, возможно, ему несколько неловко от того, что я стала его старшим врачом после того, как он видел меня столь больной в качестве пациента.
«Нет, нисколько, – искренне ответил он. – Статус врача не делает нас какими-то уникальными. Мы все в тот или иной момент становимся пациентами».
Я улыбнулась. «Когда я была напугана, когда я не могла дышать, то резидент, как мне кажется, сделал очень правильно, заверив меня, что все в порядке. Я заметила в комнате тебя – интересно, ты запомнил, что он сказал?»
«Кажется, он просто предложил свою поддержку, сказал, что вам становится лучше, и что он не оставит вас, пока вы не почувствуете себя в безопасности. Что-то вроде того».