Покидая кабинет социального работника, мы были решительно настроены на усыновление. Мы стали представлять красочные, заманчивые картины нашей совместной жизни. Фотографии, где мы веселимся с детьми, едим мороженое и занимаемся рисованием. Нас занесли в список претендентов, и мы стали ждать, не совсем понимая, были ли мы слишком предусмотрительными или слишком самонадеянными. Мы даже и не думали о том, что после всего пережитого моим организмом я вообще смогу снова забеременеть. Мы не знали, выберут ли нас в качестве приемных родителей. Мы спорили, гадали и в итоге решили довериться чему-то большему, чем нам самим, в выборе нашей судьбы. Мы решили дать жизни возможность самой решить и были готовы принять все, что выпадет на нашу долю. В итоге я забеременела до того, как мы успели кого-то усыновить.

Стоя в церкви, я про себя пообещала: какого бы ребенка ты ни решил мне преподнести, я буду знать, что он был предназначен именно мне.

Как результат, теперь мы сидели в кабинете акушера, а не социального работника. Вошел специалист и, вздохнув, присел, улыбаясь. Он выглядел именно таким, каким рассчитываешь увидеть акушера, – это был мужчина в годах с сединой на висках и изящными очками. У него были светло-голубые глаза, выражавшие его искреннее желание сделать все как надо. И слегка сутулые плечи, и нахмуренный, несмотря на улыбку, лоб.

«Я понимаю, срок еще совсем маленький, – начала объяснять я, полагая, будто его вздох выражал то, что мы были слишком взволнованы, что мы пришли слишком рано. – И я понимаю, что пока еще ничего особо не сделаешь, но… ну, вы же знаете, что случилось со мной в прошлый раз, так что мы сейчас, пожалуй, немного на взводе. Именно поэтому, полагаю, мы и пришли. Чтобы перестраховаться».

«Ага, это нормально. У вас шесть недель, так? Хорошо», – заверил нас он.

Грустно улыбнувшись, он затем сказал: «Возможно, мне недолго осталось принимать беременных пациенток. Я все пытаюсь урезать свои рабочие часы. Если бы мне удалось сократить свою рабочую неделю до восьмидесяти часов, это было бы просто здорово. Я поговорил с заведующим, сказал, что уже просто не справляюсь. Я люблю свою работу; я просто пытаюсь обрести хотя бы некое подобие баланса».

Он рассказал, какой урон нанесла работа его семье. О проблемах с его первым браком, о том, каким мужем он хотел быть, но так и не смог стать. О том, как они винили друг друга в своих неудачах. О своих плохо кончивших пациентах, которые словно преследовали его по пятам. О всевозможных нездоровых способах справиться со всем этим, к которым он порой прибегал. О том, как он стал больше заниматься спортом и это вроде как пошло ему на пользу. Своей единственной дурной привычкой на данный момент он назвал жевательную резинку.

«Тяжело работать и быть родителем, – признал он. – А также супругом. А еще тяжелее быть врачом. Мы носим в себе слишком много страха, тревоги и стыда, не так ли?»

Я кивнула. Рэнди вертел головой, переводя взгляд между нами, не совсем уверенный в том, что он понимает происходящее у него на глазах.

«Да, это точно. Итак, у вас шестая неделя, и это прекрасно. Мы возьмем у вас пару анализов, а через две недели вам сделают УЗИ. Может быть, нам повезет и мы сможем разглядеть сердцебиение. Это было бы здорово, – он улыбнулся. – Просто я хотел, чтобы вы знали, что проще не становится, понимаете? Но все будет в порядке. Так или иначе, все будет хорошо».

Я тут же почувствовала, что вот-вот расплачусь. Его страдания были осязаемыми, и, как следствие, я понимала, что он прекрасно понимал нашу особую озабоченность. И я поверила ему, что, несмотря ни на что, все будет хорошо. Так или иначе, все будет хорошо.

Обеспокоенные родители могут быть крайне надоедливыми. Их нескончаемые вопросы могут восприниматься как скрытый укор, сомнения в наших способностях. Врачи часто занимают оборонительную позицию или, того хуже, начинают вести себя высокомерно. Фразы вроде «Не переживайте» или «Просто отдыхайте» зачастую оскорбляют. Лично мне доводилось слышать их многократно. Но у меня был другой врач: он был смирен своими собственными страданиями и потому всецело понимал мою ситуацию, то, как я к ней пришла.

Следующие шесть месяцев он был рядом, всячески нам помогая и оказывая поддержку. Он серьезно относился к любым возникающим у нас страхам и добросовестно исполнял свои обещания. Все, как он нас и заверял, было главным образом хорошо. Лишь на двадцать седьмой неделе мы осознали наличие серьезной проблемы.

Швы, которыми были зашиты стенки моей матки, как и остальные наложенные в ту самую первую ночь, были сделаны, лишь чтобы грубо свести вместе разрезанные ткани, и уж точно не были призваны ускорить заживление, равно как и не учитывали возможность того, что я могу забеременеть снова. По мере того как ребенок внутри меня рос, стенка матки растягивалась и теперь стала угрожающе тонкой.

Он позвонил мне через час после того, как было проведено очередное плановое УЗИ.

«Привет, ты где?» – спросил он.

Как же я ненавидела этот вопрос. «Я здесь, в больнице. Мне только что сделали УЗИ, но об этом ты наверняка уже знаешь. Я как раз направлялась обратно в интенсивную терапию». До меня дошло, что я тараторю, словно желая не дать ему сказать то, что он хотел сообщить.

«Хорошо. – Его это не остановило. – Тебе следует направиться в акушерское отделение и сказать им, чтобы тебя положили в предродовую палату по моему указанию, а также сделали тебе укол стероидов, чтобы ускорить формирование легких у ребенка. Сделай это прямо сейчас, хорошо?»

«Почему? Что не так?» – спросила я, силясь сообразить, откуда такая срочность.