От чего же я хотела их защитить, если не от неудач? Тогда я еще не знала, насколько мимолетными были любые наши успехи. Даже когда все складывалось идеально и жизнь удавалось спасти, вытянув ее из пучины небытия, это было лишь временным.
Нельзя определять успех как победу над смертью, потому что смерть невозможно победить. Факт неизбежности смерти продолжает над нами висеть, преследовать нас, несмотря на любые наши временные победы. Самое главное – это то, как мы ведем себя по отношению друг к другу на протяжении жизни. Только в этом может заключаться наша победа, успех, к которому стоит стремиться, которым нужно себя определять. Наше предназначение в том, чтобы быть рядом друг с другом в тяжелые минуты. Именно это помогает нам продолжать жить, когда нависает тьма.
Нельзя избежать тьмы, равно как нельзя избежать и страданий.
Нужно стремится к тому, чтобы любить друг друга сквозь мрак, нужно учиться это ценить. Именно здесь, во мраке, мы обретаем истинный смысл и предназначение.
9
Наперекор системе
В общей сложности с той первой ночи понадобилось два года и ряд операций, чтобы поднять меня на ноги. Я не могу сказать «чтобы окончательно поднять меня на ноги», потому что это подразумевает некоторый законченный процесс, в результате которого я стала полностью тем человеком, которым была, как снаружи, так и внутри. Я не стала и не могла им стать, потому что этого человека больше не существовало. С каждым новым происшествием, с каждым отказавшим органом или перенесенной операцией я обретала некую новую форму.
В тот апрель два года спустя я уже поправилась достаточно, чтобы быть в состоянии помогать высаживать ярко-розовые и красные бегонии вдоль периметра живой изгороди из самшита. Я с удовольствием их поливала и с удовольствием наблюдала за тем, как они растут, хотя в итоге олени и съели половину нашего сада. Когда к концу сезона пришла пора вырывать отцветшие растения с корнем, я, к своему собственному удивлению, загрустила. «Нам следовало посадить луковичные цветы, ну или что-то многолетнее», – заявила я Рэнди. Мне было не по душе от того, что столько заботы и внимания было уделено чему-то со столь коротким жизненным циклом. Хотя они, определенно, и принесли нам немало радости и красоты, мне хотелось, чтобы те же самые цветы в том или ином виде вернулись к нам в следующем году, как это происходит с многолетними растениями. Меня пленила идея о том, что каждую весну из единой корневой системы, которая ассоциировалась у меня с некой центральной памятью, отпочковываются новые жизни, каждый раз другие, но в то же время те же самые.
Я стала отождествлять себя с жизненным циклом тюльпанов и других многолетних цветов. Каждый год они дают надежду на перерождение, которое становится возможным благодаря их возвращению в родную почву. Гниение как способ трансформации.
Со времен изучения биологии клетки я знала, что мой организм, если рассматривать его клеточное строение, был физически совершенно новой структурой по сравнению с моим организмом во времена резидентуры, в студенческие или школьные годы. Каждая его клетка постепенно заменяется новой, и через определенное количество времени происходит полная замена – новое тело вытесняет старое.
Перерождаясь, я сохраняю определенные аспекты личности и самые яркие воспоминания людей, которыми я когда-то была, однако по итогу они пропадают с концами. Даже сейчас практически все, что я знаю о себе, уже является лишь воспоминанием. Если смерть является состоянием полной недосягаемости, тогда на самом деле мы переживаем множество смертей.
Когда я попала в больницу в состоянии шока, я попала туда врачом. Именно так я определяла себя по умолчанию. Я провела последние четырнадцать лет, преследуя эту цель, и я полностью в ней увязла. Она стала основой для подхода к решению любой проблемы, причем не обязательно медицинского характера. Это был остов, на который я накладывала свои наблюдения, суждения и замыслы. Даже когда я приближалась к отделению неотложной помощи в ту первую ночь, мои мысли были тщательно взвешенными, структурированными мыслями врача. Я была не в состоянии примерить на себя роль пациента. Начав испытывать боль, я отреагировала на нее перечислением про себя возможных диагнозов и соответствующим им прогнозов. Когда я испытала головокружение и была не в состоянии твердо стоять на ногах, оказавшись в акушерском отделении, врач во мне получал противоестественное удовольствие от того, что ему выпала возможность испытать шок на себе. Я была настолько заточена на медицину, что обрадовалась возможности на собственном опыте ощутить патологическое состояние, которое так долго изучала. Я понимала, что умираю, и все равно восхищалась своему угасанию с научной точки зрения.
Сначала появились внешние, поверхностные признаки моего превращения в пациента: больничная сорочка, кровать и лекарства. Я собрала на себе все атрибуты болезни, однако они казались мне чем-то другим, подобно тому, как это было с белым халатом за годы до этого. Я никак не могла увязать ни больничную сорочку, ни капельницу со своим самовосприятием – я смотрела на них с некоторой иронией. Они шли вразрез с тем, кем я себя считала. В первые дни госпитализации я продолжала наблюдать за всем происходящим глазами врача. Из своих лабораторных показателей я высчитывала приблизительную вероятность смерти в периоперационный (до, во время и после операции. –
Сначала преобразование претерпело мое тело. Оно отекло и раздулось до нелепых размеров, как у Виолетты Борегард из «Чарли и шоколадная фабрика», а затем снова сдулось. Я потеряла почти всю свою кровь, которая была заменена кровью других людей. Мои органы были раздроблены, чтобы потом покорно регенерировать. Я утратила одни слова и воспоминания, оставив другие. Изменения, которые произошли с моим телом, привели к изменениям моего восприятия. Я не перестала быть врачом: скорее то, что я была врачом, перестало приносить мне пользу. Когда не имеешь возможности лечить, профессиональная ориентация теряет какой-либо смысл. Мне пришлось отпустить эти частички себя, позволив появиться новым, которые были в тот момент актуальней. Частички, которые испытывали тревогу и беспокойство, частички, которые понимали, что такое обездвиженность, боль и безнадежность. Подобно семенам репейника, они прилипали ко мне, пока я пробиралась через заросли.
Когда же я вернулась на работу, то теперь больничный халат казался мне чем-то чуждым. Мне не хотелось его надевать, и приходилось оправдываться, говорить, что полиэстер вызывает раздражение кожи или что я пролила на него кофе по дороге на работу и оставила в машине. Целый год я называла его своим «костюмом врача». Я решила переключиться на деловую форму одежды и стала носить пиджаки и платья.
Сердцем я оставалась среди пациентов. Я чувствовала страх, испытываемый моими пациентами, ощущала давление жидкости в легких, когда изучала снимки их грудной клетки, – мне была знакома их боль. Я снова стала внимательной к их чувствам – мне казалось чертовски правильным им в полной мере сопереживать. Видеть за прозрачной пеленой болезни живых людей. После болезни все, что я знала, потеряло всякий смысл – все мои представления о так называемом правильном подходе в общении с пациентами, о том, насколько важно сохранять сдержанность и строгость.
Мы редко задумываемся о том, кем мы являемся, оказавшись лишены всего, в моменты полного опустошения. Когда чудовищная утрата вырывает нас с корнем, мы оставляем частичку себя в почве, чтобы потом построить на ней свою личность, которая была выброшена и оставлена гнить. Мы определяем себя, определяем свою личность нашими отношениями с другими людьми, и когда мы кого-то из них теряем, то вместе с ним теряем и того человека, которым были. Мы возвращаемся к своей прежней жизни урезанными версиями самих себя. Мы перестаем быть женами, матерями или дочерями, мы становимся кем-то другим. Я не могла снова стать тем врачом, которым была, и я больше не была беременной женщиной, ждущей рождения своего первенца. Отныне я всегда буду пациентом. Посреди разрушенных, гниющих остатков того, кем я когда-то была, я обрела достоинство и красоту.
Два года спустя, изуродованная и снова собранная воедино, я впервые вновь обрела ощущение цельности. Я впервые стала всерьез задумываться о том, чтобы снова забеременеть.
Я записалась на прием к каждому врачу, которому могла доверять, который знал, через что мне пришлось пройти, вооружившись длинным списком вопросов. Я задавала эти вопросы и формулировала свои страхи: с каким, по их мнению, риском я столкнулась бы, забеременей я снова? Каков был риск того, что под действием эстрогена в моей печени вырастет новая аденома? Могло ли все повториться снова? Я уже давно привыкла составлять списки. Когда я в явном виде формулировала свои воспоминания о всяких мелочах и ставила перед собой различные задачи, то это сильно помогало мне сосредоточиться. Я обнаружила для себя, что могу выражать подобным образом много чего – даже свои беспокойства и переживания. Эти врачи не просто заслуживали доверия. Они были моей опорой, физически сдерживая мои тревоги, чтобы зародыш надежды, погребенный среди моих обломков, мог продолжать свой рост в направлении света. Они помогли мне уяснить, что наши отношения способны нас менять, что мы растем, принимая очертания той формы, которую они для нас благородно предоставляют. Что мы можем позволить окружить себя всесторонней поддержкой, полностью доверить себя в руки других людей. Опора, которую мне дали эти врачи, позволила мне найти силу снова довериться своему телу. Я узнала, что снова беременна, следующей весной, как раз когда начали цвести тюльпаны.
Мою завоеванную столь большим трудом уверенность в собственном теле не разделяли мои родные и коллеги. Пожалуй, несправедливо было бы рассчитывать, что они смогут отреагировать на известие о беременности как-то иначе, кроме как страхом. В конце концов, они были лишены возможности тщательно переосмыслить все случившееся со мной так, как это произошло у меня, у них не было имевшейся у меня информации. Информации, предполагавшей, что со мной все будет в порядке, что я буду подвержена не большему риску, чем большинство женщин. Опухолей больше не было, и у меня не было риска рецидива HELLP-синдрома, потому что у меня его и не было изначально. Все указывало на то, что я буду в порядке. Но никто мне не верил.