Врачи не были уверены, каковы были пожелания пациента или его родных, так что в течение получаса проводили реанимационные мероприятия и сделали интубацию несчастному старику девяносто шести лет, и сегодня утром к ним, пурпурная от злости, пришла его дочь, недоумевая, как такое могло случиться. Что я мог ей сказать еще, кроме как «Я сожалею»? Потому что, если честно, я сам не понимал, как такое могло случиться.
Мы сокрушались по поводу разных вещей, начиная от притупления чувства сострадания и алкогольной зависимости и заканчивая полным выгоранием.
«Каждый день я вижу столько печальных вещей, что мне теперь трудно вообще что-либо чувствовать по этому поводу. В последнее время я стал очень много пить, и я понимаю, что это плохо, но, если честно, по-другому я просто не могу уснуть.
Я всерьез задумываюсь о том, чтобы перевестись на другую подготовительную программу или и вовсе получить экономическое образование. Просто я совсем по-другому себе все представлял. Я не чувствую, чтобы приносил хоть сколько-нибудь значимую пользу».
А временами мы рассказывали и о совсем душераздирающих моментах, которые мы должны были непонятно каким образом воспринимать как обыденную составляющую нашей повседневной работы.
«Пациентка отказалась от переливания крови, так что я ей сказал: „Хорошо, мы примем у вас роды, и я дам вам ребенка. Возможно, вы сможете провести с ним один-два часа, но потом вам придется попрощаться с ним
Мы понятия не имели, как быть со своими собственными чувствами по поводу переживаемых нами утрат.
«Сегодня на моих глазах семилетний мальчик прощался со своей мамой, потому что ей отказали в пересадке печени. Он посмотрел на меня и сказал: „Вы вылечите мою маму, чтобы она смогла вернуться домой?
Здесь было море печали, горы чувства вины и отчаянное желание найти какой-то способ, какой угодно способ повысить нашу психологическую устойчивость. Будучи врачом, я осознавала, в какой опасной близости мы постоянно находились от того, чтобы кого-то подвести. Даже когда мы изо всех сил старались никому не навредить, казалось, что нам не хватает подручных средств, чтобы лечить, не добавляя при этом дополнительных страданий.
Тогда я не совсем понимала, чем именно мы занимаемся, откровенничая подобным образом друг с другом. Мне было невдомек, что так мы исследовали взаимодействие между памятью и нашими собственными травмами. Но так как источники этих травм всегда находились там, где мы работаем, и мы постоянно к ним возвращались, то мы были вынуждены найти другой способ воздавать честь нашим утратам. Хотя именно в палатах наших пациентов эти травмы и наносились, они не могли взять на себя роль священного места, так как их приходилось повторно использовать по их первоначальному предназначению. Это даже любопытно: когда мы переключались на других наших пациентов, на другие процедуры, то тем самым стирали воспоминания о том, что было для нас свято. Когда люди кого-то теряют, то из памяти обычно стираются те трагедии, которые вызывают стыд. Осознавали ли мы, что стирали из памяти наши утраты? Потому ли мы впитывали их в самих себя, что не имели возможности как-то иначе их отметить? Из-за отсутствия места, где бы мы могли воздавать им дань памяти, мы все как один принимали их как свои собственные. Мы хранили их в своих сундуках, в своих внутренностях, в своих ладонях.
Я видела, насколько нам всем больно в одних и тех же самых уязвимых местах. Досада от того, что ты сделал все, что в твоих силах, но все равно не справился, оставляет свои неизгладимые следы на каждом из нас. И хотя мы и привыкли никогда этого не обсуждать, поделившись друг с другом своей болью, мы обрели прощение и сострадание. Они вышли за рамки индивидуальных страданий каждого из нас, объединив нас между собой в священную группу. Излагая и осознавая произошедшее с нами, мы структурировали собственные воспоминания в благодатном свете коллективного понимания.
Я поняла, что недостатки и несовершенства, замеченные мной в роли пациента, а также мои мучения в роли врача не были чем-то уникальным. И я поняла, что, хотя у нас и нет никакого решения наших проблем, мы все равно были едины.
«У вас очень тяжелая работа», – говорила моя мама, поднимая глаза от вязальных спиц, обращаясь так к моим посетителям, практически независимо от того, что они говорили. Она привыкла к печали, неизменно пропитывающей наши рассказы. Тут не было место осуждениям или поискам виноватого – мы просто выслушивали друг друга, однако для нас это было как раз то, что нужно. Мы нашли для себя убежище в столь необычном месте – в палате акушерского отделения, всего в метрах от того места, где я до этого умерла. Больше всего, пожалуй, нас теперь удивляло, как мало было нужно для того, чтобы исцелить наш дух. Безопасное место, взаимные откровения с людьми, которым можно доверять, и теперь каждый из нас вновь мог вздохнуть спокойно. Мы могли вновь окунуться в наш привычный мир.
Связь, возникшая между нами в той палате, пережила период моего пребывания в ней. Даже годы спустя, встречая друг друга в лифтах и в коридорах, мы опускали поверхностные разговоры и сразу переходили к тому, о чем именно мы думали.
«Ты слышала про самоубийство в мединституте?» – спросил меня коллега, когда мы пришли на совещание. Я слышала.
«Я думал о том, чтобы провести для студентов-медиков семинар, посвященный чувству стыда и вины. Тебе было бы интересно поучаствовать?» – спросил он с затуманенными печалью глазами. Я охотно согласилась.
Мы находили друг друга, когда что-то нас терзало. Мы не прятались. Мы писали друг другу СМС с кодовыми словами «
Наша группа постепенно расширялась, привлекая под свое защитное крыло все новых и новых людей. Мы совместными усилиями искали выход в сложных ситуациях, мы помогали друг другу. Мы проводили семинары по эффективному общению, вооружая себя самих и других врачей всем необходимым для ведения непростых разговоров. Мы устраивали лекции по сочувствию и состраданию, мы делились по электронной почте стихами и пробовали излагать в письменном виде наши размышления. Мы признавали, что нуждаемся друг в друге. Мы стали сообществом.
Прежде чем нам удалось всего этого добиться, судьба решила мне напомнить, почему в этом была такая необходимость. После месяца пребывания в дородовой палате моя ситуация значительно ухудшилась, и моя матка была на грани разрыва. У меня начались слабые схватки, угрожающие тонкой стенке, в результате чего ко мне пришел на всякий случай представиться дежурный акушер. Он разговаривал со мной прямо из дверного проема, чем сильно меня раздражал. У него был уставший и несколько скучающий вид. Он не задал ни единого вопроса и сразу же сказал: «Я знаю, что по плану операция должны быть проведена утром, но если ситуация усугубится, то кесарево придется делать мне, и я просто хотел с вами встретиться». Его слова привели меня в замешательство. Он хотел встретиться со мной, словно это было единственное необходимое условие для проведения операции.
«Хорошо, значит, вы видели мои снимки?» – спросила я.