Нас никто не поздравил. Узнав, что мы ждем ребенка, люди говорили всякое, начиная от «Вы что, совсем свихнулись?» или «Ну и что вам не сиделось спокойно?» до «Не знаю, смогу ли я это вынести» и самого очевидного «Отлично, теперь ты точно умрешь».
Я понимала, что эта чрезмерная обеспокоенность была как минимум частично оправданна, так что решила относиться к ней как к проявлению любви. Моя болезнь ранила каждого, кому я была небезразлична, и их страх был самым что ни на есть настоящим. Я просто не могла его с ними разделить. С первых недель той беременности я твердо знала две вещи: я была уверена, что это мальчик и что с ним все будет в полном порядке. Я не имела ни малейшего понятия, откуда это знаю, однако сказала своему мужу, когда не прошло еще и месяца беременности: «Я не хочу, чтобы ты переживал. С ним все будет в порядке. И я тоже буду в порядке».
«Я определенно рад, что ты так думаешь, и не пойми меня неправильно, мне так гораздо спокойнее. Только я никак не могу взять в толк, как ты можешь быть в этом так уверена», – ответил он скептически.
«Я просто знаю». Мне не удалось сформулировать то, что после всех этих лет прислушивания к сигналам надвигающейся трагедии или растущей опухоли я научилась просто знать. Старательно прислушиваясь, я научилась слышать. Я объяснила это ему единственным способом, который, как мне казалось, он способен понять: «Я знаю это точно так же, как знала со дня нашего знакомства, что мы с тобой поженимся».
Он улыбнулся, решив, что я пытаюсь столь расплывчатыми словами сослаться на судьбу и удачу.
«Вот увидишь», – заверила я его. Как бы я ни старалась, я больше не могла погрузиться в беспокойства. Я словно каким-то образом передала их всем остальным, и теперь они стали их уделом.
Нас свела сама судьба. Только что переехав в Мичиган после завершения резидентуры в Нью-Йорке, я привезла с собой любовь к произведениям Харуки Мураками, японского писателя-фантаста, которого тогда еще в США особо не понимали. Мой одногруппник, тот самый, чья жизнь так трагично оборвалась после прыжка из окна, разжег во мне эту одержимость, когда прислал на мой тридцатый день рождения короткий рассказа Мураками Birthday Girl
Это была не его книга – он предпочитал Воннегута и Сэлинджера. Может быть, кто-то ее забыл? Когда я спросила, могу ли я взять книгу, он скептически пробежался глазами по обложке.
«Вам нужен этот экземпляр „
«Да, именно так. Вы держите в руках, возможно, единственный экземпляр на всем Среднем Западе», – сказала я с нью-йоркской надменностью.
«Конечно, пожалуйста», – ухмыльнувшись, передал он мне книгу.
Мое восхищение этим автором не допускало подобного пренебрежительного отношения к его книгам, так что следующие пятнадцать минут я усердно проводила параллели между его писательским стилем и теми авторами, которые, по утверждению Рэнди, ему так нравились. Казалось, мои доводы его не убедили, так что я встала и купила ему более популярную книгу этого автора в качестве доказательства.
«Вот, прочитай», – приказным тоном сказала я.
«Прямо сейчас?» – спросил он.
«Ну нет, не сейчас, но ты увидишь, что я права. Он потрясающий». – Я уселась в ожидании, когда он начнет читать, хотя и понимала, что это было маловероятно.
Рэнди не знал, как ему быть с чудаковатой женщиной в книжном магазине, которая таращилась на него и требовала, чтобы он прочитал японскую фантастику, так что пригласил меня на обед.
Когда он сидел в смотровом кабинете акушерского отделения годы спустя, я изучала его лицо, пытаясь вспомнить то время, когда он был для меня незнакомцем. У меня не получалось. Он крепко сжал мою руку.
«Все будет хорошо», – сказала я ему.
«Ты без конца это повторяешь. Я просто не могу вынести даже мысли о том, что с тобой может что-то случиться», – ответил он.
Контур его подбородка в профиль вызвал у меня воспоминания о том, как мы сидели в обитом раскрашенными под дерево панелями кабинете социального работника за год до этого. Мы приняли решение расширить нашу семью посредством усыновления и теперь отвечали на ряд общих вопросов. Читая по бумаге, социальный работник спросил у Рэнди: «Почему вы хотите завести ребенка?» Тогда этот вопрос показался мне слишком расплывчатым, чтобы на него можно было дать убедительный ответ. Мой разум тут же ушел в сторону экзистенциальных вопросов, передачи мировоззрения и наследия от одного поколения другому. Я не имела ни малейшего понятия, что бы сказала сама. Я посмотрела на него, ожидая увидеть сжатые челюсти или нахмуренный лоб, однако у Рэнди этот вопрос не вызвал подобных затруднений, и он искренне ответил: «Мне хочется просыпаться по утрам, чтобы услышать, чем мои дети хотят заняться сегодня, и говорить: „Хорошо, давай это сделаем